Тупики крымского пограничья

Справедливо будет сказать, что одной из наиболее популярных ассоциаций, всплывающих в сознании при упоминании Крыма в контексте возможностей развития, будет слово «потенциал». С тех пор как дискурс регионализма стал занимать значительное место при обсуждении путей и возможностей развития отдельных территорий украинского государства, данный термин постоянно звучит применительно к крымскому полуострову. Обсуждение потенциала Крыма, его раскрытия в последние два десятилетия, когда для территорий стало необходимым полагаться на собственные силы, уже успело набить оскомину. Но, как известно, потенциал на хлеб не намажешь, тепло в доме от него тоже не станет и сам по себе он не раскрывается как цветок под солнцем.

С другой стороны, трудно спорить с тем, что серьезный потенциал в аспекте экономического, социального, культурного, политического развития в Крыму, безусловно, присутствует. Это и заезженное в многочисленных обсуждениях уникальное географическое положение, так называемый исторический опыт, многочисленные порты, рекреационные возможности, активные политические институты, взаимодействие культур, возможности международного политического сотрудничества, опыт политической борьбы и самоорганизации институтов, высокий образовательный уровень населения – это далеко не полный список всех крымских «потенциалов». Плюс необходимо добавить возможность синергии перечисленных и не перечисленных факторов, способствующих успешному развитию. Однако, как гласит известная восточная банальность, обсуждение достоинств какого-либо сладкого предмета мало влияет на реакцию вкусовых рецепторов.

Таким образом, можно констатировать наличие проблемы дисбаланса между явным наличным потенциалом и реальным результатом. Трудно спорить с тем, что современный Крым может похвастаться только периодическими скандалами и перманентными проблемами. Пенять на какие-либо внешние обстоятельства не приходится, поскольку за последние два десятилетия они радикально изменялись (достаточно сравнить различия во внутренней политике при трех украинских президентах, Россию позднего Ельцина и современную российскую политику, уровень интереса к черноморскому региону со стороны США). Серьезным образом трансформировалась и крымская элита, так что аргумент, типа, «не те нами правят» также не состоятелен. Поэтому актуальным становится анализ внутреннего потенциала крымского социума, состояния его социального капитала, поиск культурных и социально-антропологических детерминант, препятствующих так называемому «раскрытию потенциала». Такой анализ и является задачей нашего исследования.

При рассмотрении Крыма с точки зрения экономического, социокультурного и социально-политического потенциала в глаза сразу бросаются две его особенности. Первая – предрасположенность Крыма как отдельного региона украинского государства к высокому уровню самостоятельности. Это обусловлено спецификой географического положения, исторического развития, этнокультурного состава населения. Вторая особенность – это пограничность Крыма. В мире не много можно найти регионов, которые настолько бы ярко воплощали в себе специфические черты, свойственные пограничью, которое в данной статье понимается как социально-экономическое пространство, конституированное наличием государственной границы, в результате действия контактной функции которой формируются особые типы политических, экономических, культурных и социальных отношений, отличающиеся от сложившихся в центре и провинциях государства.

Именно пограничность с начала 90-х гг. ХХ в., когда резко ослабла барьерная функция государственной границы, и, наоборот, усилилась контактная, рассматривалась как основа потенциала развития крымского полуострова. Пограничность Крыма находит свое воплощение в его существовании на межцивилизацонных границах (исламский и христианский мир, гипотетическая восточно-православная и западно-христианская цивилизации), на границе средиземноморья и континентальной Евразии как культурно-географических миров, славянского и тюркского мира. Пограничность Крыма обусловлена и наиболее сильным влиянием России по сравнению с другими украинскими регионами.

Рассмотрение пограничного положения как основы потенциала Крыма стало общим местом, своеобразным трюизмом, который не обсуждается, а принимается как самоочевидная истина. В качестве иллюстрации можно привести цитату их обычного крымского научного журнала, из статьи рядового ученого философа, то есть из источника, не претендующего на самобытность и оригинальность: «Своим пограничным географическим положением Крым делит историческое пространство на Запад и Восток, тем самым доказывает свое право на особый тип цивилизационного развития, синтезирующий восточный традиционализм и замкнутость с западным динамизмом и рациональностью. Приобщаясь к этим традициям, но не принимая ни одну из них, Крым сохраняет бытие-в-себе, самобытность и уникальность своего становления и утверждение многих субкультур в единой культуре» [1, с.227 ].

Такого рода высказывания в 90-е гг. ХХ в. можно было услышать часто. Этот набор цветистых словосочетаний рисует нам картину того, чем Крым мог быть в идеале. На самом деле реальность значительно отличается от глянцевых открыток, на которых действительно могут сочетаться минареты с ультрасовременными фасадами, военные корабли и круизные лайнеры, торговые ряды и научно-технологические достижения. Почему же Крым не смог стать реальным пограничьем, которое по определению должно представлять собой креативное пространство активного взаимодействия культур, быть местом формирования на данной основе новых качеств, особой динамики, регионом, выступающим своеобразным локомотивом развития по отношению к остальной территории государства.

В поиске ответа на данный вопрос мы будем исходить из тезиса, что само по себе пограничное положение не может стать основой развития. Еще один из основоположников современных исследований пограничья Ю. Хлебовчик выделял два типа данных регионов: стыковое и переходное пограничье [2, с.21-52], в которых по-разному осуществляется межкультурное взаимодействие. Специфику развития приграничных территорий определяет и преобладание одной из функций границ: барьерной, фильтрующей или контактной. Соответственно в разных ситуациях сообщества пограничных регионов могут приобретать разные качества, различаться по своими социально-антропологическим характеристикам.

В исследованиях проблем пограничья (Borderlands) часто приходится сталкиваться с понятием «пограничные люди» (Border People), которое было предложено американским ученым О. Мартинесом. Эта категория возникла в результате исследования социокультурных взаимодействий в районе американо-мексиканской границы и означала сообщество, социально-антропологические характеристики которого конституированы имеющейся государственной границей, разделяющей два общества и две культуры [3]. По мнению О. Мартинеса культура пограничных регионов характеризуется повышенной мобильностью и восприимчивостью к инновациям. Ее носители четко осознают свои особые интересы и способны бесконфликтно существовать в нескольких «культурных мирах» и социально-политических пространствах [там же].

Таким образом, в содержание понятия «Border People» как правило включают такие характеристики, как открытость к взаимодействиям, инновациям, высокая социокультурная компетентность в ситуации межкультурных контактов и даже одновременная принадлежность к разным культурам. По мнению В.А. Дергачева пограничье можно характеризовать как маргинальную коммуникативность, при этом маргинальность выступает не как негативное качество, но является важным культурным ресурсом [4, с. 6-33]. Такой подход к пониманию социально-антропологических характеристик пограничья можно признать вполне правомерным, поскольку именно в таком сообществе приграничный регион в полной мере может реализовать свой потенциал.

Если же обратиться к анализу крымского социума в данном контексте, то ответ почему Крыму не удалось реализовать свой пограничный потенциал лежит на поверхности: Borderlands есть, а Border People – нет. То есть отсутствует значительная критическая масса людей, способных реализовать себя в условиях интенсивных межгосударственных и межкультурных контактов, в условиях открытой экономики и высокой конкуренции. Да и откуда им было взяться. Современный крымский социум полностью сформирован советской действительностью, интенции которой были направлены на унификацию социального пространства, его закрытость. О влиянии дореволюционных социокультурных практик в современном Крыму говорить вообще не приходится. Крымское общество довоенного времени также оказалось полностью разрушенным депортациями и последующими переселенческими волнами.

Современное крымскотатарское сообщество также, как это не парадоксально звучит, сформировано советской эпохой. Оно живет проблемами, которые были заложены в период советской власти и не разрешены до сих пор. Лозунг восстановления исторической справедливости обращает крымских татар в прошлое, препятствует осознанию того, что представляет собой крымскотатарский народ в настоящем, формированию позитивной, а не реактивной и полемической идентичности.

Крымскотатарское сообщество, которое на первый взгляд должно было бы в значительной степени способствовать реализации Крыма как пограничья, большей открытости Крыма в целом по отношении к мусульманскому, тюркскому мирам, наоборот, замкнулось в себе. Его лидеры с большим недоверием относятся к эмиссарам их исламским стран, видя в них конкурентов в борьбе за влияние внутри крымскотатарского сообщества. Неприятие ими «нетрадиционного» для Крыма ислама практически вышло на уровень ксенофобии. Здесь можно привести некоторые высказывания лидера крымских татар Мустафы Джемилева по отношению к тем своим соотечественникам, которые стали сторонниками нетрадиционных для Крыма течений ислама, распространенных в странах ближнего востока: «серьезную опасность для единства нашего народа, если не предпринимать соответствующих мер, могут представлять различные религиозные сектанты из числа наших соотечественников»; «органы национального самоуправления должны предпринимать активные меры по нейтрализации их пагубной деятельности, ограждению наших людей и в первую очередь нашей молодежи от влияния этих сектантов»; «если окажется, что в каких-то мечетях сил Муфтията недостаточно, чтобы противостоять этим сектантам, то такие мечети должны немедленно переходить под контроль региональных меджлисов» [5]. Все эти цитаты взяты из одной речи, произнесенной в декабре 2007 г. Они указывают на формирование конфронтационного и изоляционистского дискурса по отношению к разнообразному исламскому миру. Отношения между Духовным управлением мусульман Крыма, подконтрольного меджлису крымскотатарского народа, и Духовного управления мусульман Украины, полностью открытого остальному исламскому миру в настоящее время мало отличаются от отношений, сложившихся между Украинской православной церковью Московского патриархата и Киевским патриархатом.

Таким образом, возвращение крымских татар из мест депортации никак не способствовало раскрытию пограничного потенциала Крыма ни в культурном, ни в экономическом аспектах, а только усилило внутренние конфликты и, следовательно, и более острожное отношение внешних акторов к крымскому полуострову. Вместе с тем реальная закрытость большей части крымскотатарского сообщества по отношению к исламскому миру остается практически незаметной для основной массы населения. В общественном мнении, наоборот, господствует представление о реальной возможности проявления в среде крымских татар исламского экстремизма, внедрения в Крым через крымскотатарское сообщество фундаменталистских течений ислама. Это, в свою очередь, способствует еще большей закрытости крымского социума в целом по отношению к исламскому миру.

Дискурс единства крымскотатарского народа поддерживается за счет акцентуации внимания на дискриминации. В этом плане действительно существуют реальные проблемы. Однако дискриминационная риторика присуща всем основным национальным группам Крыма, она характерна не только для крымских татар, но и для русских и украинцев. В этом смысле крымское общество часто характеризуют как сообщество дискриминируемых. И, что самое интересное, каждая их основных этнических групп Крыма без труда находит примеры свое дискриминации. Крымские татары обращают внимание на не разрешенность земельных и культурно-языковых проблем, ксенофобию по отношению к крымским татарам, которая активно поддерживается СМИ. Русские жалуются на украинизацию и антироссийскую политику Украины. Украинцы – на практическое отсутствие украиноязычного образования и украинофобские настроения в СМИ и т.д. Данные исследования Центра Разумкова показывают, что 85% крымских татар считают, что их права обеспечены недостаточно или совсем не обеспечены, аналогичной позиции по отношению к обеспеченности прав русскоязычного населения придерживается 81% русских [6, с.48].

Таким образом, можно констатировать наличие у трех основных этнических групп Крыма «полемической идентичности», обладая которой группа не только отличает себя от других, но и «агрессивно» завышено себя оценивает или даже восстанавливает себя против других, приписывая им в основном негативные качества [7]. Очевидно, что это препятствует интеграции жителей Крыма в единое сообщество, формированию общего социального капитала, способствует закрытости не только по отношению друг к другу, ни и в коммуникации с внешними акторами. Закрытость этнокультурных сообществ, дезинтеграционное состояние социального капитала обуславливает закрытость, подозрительность к внешнему миру, низкую креативность элиты, потребительские настроения («нас дискриминируют, защитите нас»).
Осознание дискриминации создает жестко классификационный мир, разделенный на «мы» и «они». Вместе с тем в исследованиях современного пограничья подчеркивается, что оно должно представлять собой зону слома жестких классификационных структур, которая должна мыслится «не как аналитически пустая транзитная зона, но как место креативного культурного производства» (Р. Росалдо) [8, с.208]. Конечно, как показал Ф. Барт, этнические группы конституируются границами между сообществами [9, с.34], но по аналогии с функциями государственной границы можно сказать, что границы между основными этнокультурными сообществами Крыма выполняют в первую очередь барьерную, а не контактную функцию.
Примером закрытости крымского социума является практически полное отсутствие активного социального и культурного сотрудничества с Болгарией, лежащей всего в нескольких сотнях километров от побережья Крыма, несмотря на языковую близость, общность религии, что должно было бы способствовать возможности взаимопонимания. История же свидетельствует, что моря служили гораздо меньшим препятствием для контактов. Поэтому К. Хаусхофер и указывал на то, что «морская граница – вовсе ни линия, а переходная зона сильной пульсирующей жизни, которая и здесь устремляется во вне к противоположному побережью» [10, с.23].

Причерноморье в целом, и Крым в частности, обращенные одновременно к Евросоюзу, Восточному средиземноморью, Кавказу и России оказались слабо затронутыми трансграничным сотрудничеством. Лишь в 2006 г. начинается реализовываться проект черноморского еврорегиона и сейчас, спустя два года еще продолжается учредительная стадия, причем лидером этого движения со стороны Украины выступает Одесса, а не Крым. Показательно, что еврорегионы активно формировались сначала вдоль западных границ Украины (Карпатский Еврорегион, Еврорегион «Буг», Еврорегион «Верхний Прут», Еврорегион «Нижний Дунай») потом вдоль северных и восточных («Днепр», «Слобожанщина», «Ярославна») [11, с.175-179], и лишь затем это движение стало реализовываться в регионе, где пересекаются границы и интересы Евросоюза и России. В тоже время европейский опыт свидетельствует об успешности трансграничных еврорегионов, объединяющих территории, расположенные на противоположных берегах Адриатического и балтийского морей.

Учитывая тот факт, что большинство населения Крыма составляют русские и представители народов, проживающих в Российской Федерации, а также то, что значительная часть крымских украинцев фактически русифицирована, можно было бы ожидать, что Крым активно реализует свою пограничность в отношениях с Россией. Такая практика стала весьма распространенной в современном мире. Экс-президент Словакии Р. Шустер подчеркивает, что приграничные регионы являются связующим звеном в межгосударственных отношениях, что региональное трансграничное сотрудничество сегодня стало неотъемлемой частью дипломатии [12, с.55]. А, например, А. Пелинка указывает, что в современной Австрии интересы этнических меньшинств, проживающих на территориях, граничащих со Словенией и Италией, «вынесли эти провинции прямо и опосредованно на международную арену» [цит. по 13, с. 111].

Однако, пограничность Крыма по отношению к современной Российской федерации нашла свое выражение лишь в скупке новыми российскими капиталистами крымской недвижимости и бесконечным спорам по проблеме базирования Черноморского флота. В начале 90-х гг. ХХ в. был популярен лозунг, гласящий, что Крым – это «мост между Россией и Украиной», но практика показала, что этот мост играет периферийную роль в построении отношений между двумя странами. Контактные отношения русских организаций направлены в первую очередь на свое сообщество, а не на крымский социум в целом. Поэтому в настоящее время Крым для России лишь плацдарм в геополитической игре и не надо ее в этом обвинять, поскольку причиной такой ситуации является в первую очередь пассивное состояние крымского социума. Активизация крымской проблематики в контексте российско-украинских отношений в последнее время связана отнюдь не с метафорой моста, а с потенциальным конфликтом, в котором население Крыма будет не субъектом, а объектом внешнеполитических игр.
Таким образом, можно констатировать, что Крым практически никак не реализовал себя в качестве пограничного региона. Пограничность Крыма реализовалась на нулевом уровне, поскольку положительные и отрицательные факторы уравновесили друг друга, причем отрицательными факторами выступили существенные социально-антропологические характеристики крымского социума. Поэтому Крым вполне правомерно можно назвать «нулевым» пограничьем.

Литература

1. Новикова М.В. Национальная идентичность и проблемы этноэтики // Культура народов Причерноморья. — 1998. — N3. — С. 224-228.
2. Chlebowczyk J. Procesy narodotworcze we wschodneij Europie Srodkowej w dobie kapitalizmu. – Katowice; Warszawa; Krakow, 1975.
3. Martinez O. Border People: Life and Society in the U.S. – Mexico Borderlands. Tucson: The University of Arizona, 1998.
4. Дергачев В.А. Раскаленные рубежи: очерки маргинальной коммуникативности. – Одесса: Астропринт, 1998. – 104 с.
5. Обсуждение некоторых тезисов из доклада Мустафы агъа // http://maidan.org.ua/static/krymmai/1197210455.html
6. Суспільно-політичні, міжнаціональні та міжконфесійні відносини в Автономній Республіці Крим: стан, проблеми, шляхи вирішення. Робочі матеріали до фахової дискусії на тему “АР Крим сьогодні і завтра: територія ризику чи зона конфлікту?” 18 грудня 2008 р. // http://www.uceps.org/news.php?news_id=138
7. Камиллери К. Идентичность и управление культурными несоответствиями: попытка типологии // Вопросы социологии. – 1993. — №1/2. — С. 103-117.
8. Rosaldo R. Culture and Truth. The remaking of Social Analysis. – Boston, 1989.
9. Этнические группы и социальные границы: социальная организация культурных различий / Под ред. Ф. Барта; [пер. с англ.]. – М.: Новое изд-во, 2006. – 187 с.
10. Хаусхофер К. О геополитике. Работы разных лет. – М.: Мысль, 2001. – 426 с.
11. Ткач Д.И. Трансграничное сотрудничество: украинское измерение // Діалог цивілізацій: нові принципи організації світу: Матеріали всесвітньої конференції. Київ, 24 травня 2002 р. – К.: МАУП, 2002. – С. 175-179.
12. Шустер Р. Региональная политика как часть международной политики // Международная жизнь. – 2002. – №1. – С.53-57.
13. Фарукшин М.Х. Субъекты федераций в международных отношениях // Полис. – 1995. – С. 109-118.