Пушкиноведение в Крыму в период Гражданской войны

К 210-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ПОЭТА

Сергей ФИЛИМОНОВ

Жизни и творчеству Александра Сергеевича Пушкина (1799 – 1837) посвящены тысячи статей, книг, документальных публикаций. Вся многочисленная печатная продукция, имеющая отношение к великому поэту, скрупулезно фиксируется в Пушкинском Доме (Институте русской литературы Российской академии наук). При непременном участии Пушкинского Дома регулярно издается знаменитая «Пушкиниана» — многотомная «Библиография произведений А.С.Пушкина и литературы о нем».

По этой причине, как мне первоначально представлялось, обнаружить не только статью, но даже небольшую заметку о Пушкине, незафиксированную в «Пушкиниане», попросту невозможно. Как оказалось, я ошибался…

31 октября 1920 года, за 13 дней до вступления в Симферополь частей Красной Армии, состоялось последнее перед приходом в Крым большевиков заседание знаменитой крымской краеведческой организации – Таврической ученой архивной комиссии (ТУАК). Заседание это, проходившее в разгар Гражданской войны, было посвящено 100-летию со времени пребывания Пушкина в Тавриде.

Заседание проходило в переполненном публикой зале окружного суда (ныне – Голубой зал Центрального музея Тавриды). Присутствовали следующие члены ТУАК: председатель ТУАК Арсений Маркевич, управляющий губернской казенной палатой Александр Барт (менее чем через месяц он будет расстрелян чекистами), профессор Таврического университета знаменитый философ, экономист, богослов, публицист и общественный деятель священник Сергий Булгаков (в 1922 году он будет выслан властями за пределы Советской России), профессор Таврического университета историк, начальник отдела печати в правительстве генерала Врангеля Георгий Вернадский (через 12 дней он навсегда покинет Родину), профессор Таврического университета филолог и литературовед будущий академик Николай Гудзий, священник Александр Зверев (впоследствии – архиепископ Елецкий Сергий, в 1937 году чекистами расстрелянный, а в 2000 году Русской Православной Церковью причисленный к лику святых), будущий классик советской литературы Константин Тренев и др.

Отсутствовавший на заседании академик Владимир Вернадский (в этот день Вернадский, три недели назад избранный ректором Таврического университета, впервые в новом качестве встречался со студентами) был избран в почетные члены ТУАК.

На заседании были заслушаны доклады Арсения Маркевича «А.С.Пушкин и Таврида», Георгия Вернадского «А.С.Пушкин как историк», Леонида Жирицкого «А.С.Пушкин и Овидий», Николая Гудзия «А.С.Пушкин как литературный критик».

Увы, в сохранившемся в архиве и опубликованном в моей книге «Хранители исторической памяти Крыма» (Симферополь, 2004. С. 125 — 126) протоколе этого заседания изложение докладов и прений по ним отсутствует. Предполагалось, что доклады будут напечатаны в специальном сборнике, посвященном Пушкину. А сборник издан не был, так как через 13 дней после означенного заседания в Симферополь вошли части Красной Армии. В Крыму начался чудовищный по размаху и жестокости красный террор…

Долгие годы (протокол заседания ТУАК от 18 (31) октября 1920 года был обнаружен мною еще в конце 1970-х годов) меня занимал вопрос: а как реагировала тогдашняя крымская общественность на это ученое мероприятие, проведенное в разгар Гражданской войны? Ведь кругом – кровь, смерть, увечья, голод, холод, мрак, смрад, потеря Родины, искалеченные судьбы, физические и душевные страдания… Вспомни, читатель, хотя бы кинофильмы «Бег» и «Служили два товарища», в которых убедительно показано, что представлял собою Крым осенью 1920 года… Казалось бы, разве в такой обстановке людям могло быть дело до Пушкина?

Но интуиция историка-архивиста подсказывала мне, что такое заседание, проведенное в агонизирующем белом Крыму, не могло не оставить у современников благодарной памяти. Памяти, запечатленной в исторических источниках: либо в письмах, либо в дневниках, либо в мемуарах, либо в газетных очерках…

Интуиция не подвела. Листая издававшуюся в Симферополе в годы Гражданской войны газету «Таврический голос», я обнаружил в номере за 2 ноября 1920 года, т.е. вышедшем два дня спустя после заседания ТУАК, материал, озаглавленный «Памяти Пушкина». Материал этот, остававшийся неизвестным даже специалистам-пушкинистам, ниже предлагаю вниманию читателей.

ПАМЯТИ ПУШКИНА

 

Мы все растеряли Пушкина. Кто оставил заветный том в Москве и Питере, кто забыл его на бесконечных этапах от Москвы до Крыма – в Ростове, Екатеринодаре и Новороссийске, но милого заветного тома нет с нами. Только в душе осталась вечная трогательная любовь к нему, принесенная через все этапы, через все увлечения Бальмонтом и Блоком, акмеистами и футуристами. Мы сохранили эту любовь живой и нетленной, как хранит каждый из нас в мути увлечений и страсти свою первую юношескую любовь.

И, должно быть, именно потому на заседание Таврической ученой архивной комиссии, посвященное памяти поэта, пришло так много людей, так неожиданно много, что не вместил всех пришедших большой зал окружного суда. Пришли разные.

Пришел философ и мыслитель Сергей Николаевич Булгаков и молоденькая курсистка, что совсем недавно учила наизусть:

«Я вас люблю, к чему лукавить?»
Пришел безрукий офицер и пришла грустная седая дама в трауре.
Пришли и слушали.
Казалось, что можно сказать нового о Пушкине?
Но выступившие в заседании профессора и, в особенности, Г.В.Вернадский, доказали, что можно. Его короткий очерк «Пушкин как историк» познакомил публику с почти неизвестной стороной пушкинского гения. В 1837 году Россия потеряла не только своего величайшего поэта, но и крупного историка, которому только пуля Дантеса помешала написать историю России 18 века. Но и в своем художественном творчестве Пушкин был историком. Недаром Ключевский по одному «Евгению Онегину» мог написать лекцию о постановке воспитания в России в начале 19-го века.
Публика разошлась поздно вечером, унеся с собой просветленный образ самого «вечного» из своих спутников.

 

***

 

В этом торжественном заседании было немного торжественности.

Холодно, неуютно. Президиум у стола, докладчики и публика – все в пальто.

Только в зале горят несколько электрических лампочек. В кулуарах – полутьма, и гуляет преждевременно наставший в Крыму мороз.

Холодно, неприветливо.

И все-таки небольшая зала полна народу, обогревшего ее своим дыханием.

Да на сердце было тепло.

Согревало сознание, что эту толпу людей, собравшихся, как заговорщики, в полумраке неотопленного здания, привлекло имя Пушкина.

В его память были приглашены собраться жители Симферополя.

Призыв Таврической Ученой Архивной Комиссии сойтись и почтить память величайшего русского поэта по случаю истечения столетия со времени его пребывания в Крыму был услышан, и те, кому дороги культурные ценности, откликнулись на этот призыв и собрались.

Нет, «к нему не зарастет народная тропа»…

Несмотря на тревогу военного лагеря, в условиях которого протекает наша жизнь, несмотря на тяжелые домашние заботы, связанные с холодом, проголодью и всяческими лишениями и бедами, — нашлось немало желающих идти поклониться тени Пушкина и в Симферополе.

Доклады о Пушкине читались один за другим, без перерыва.

Точно спешили.

Холодно.

Но холодно было в зале, а на душе было тепло от общения с духом великого поэта. Казалось, он тут, с нами, в этот холодной комнате, где все в пальто, — пришел и сел, как обещал. Вы помните, он говорил:

«Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный
И, долго слушая, скажите: «это он!
Вот речь его»! А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими словами
Упьюсь… И, может быть, утешен буду я
Любовью…»

Да, великий дух чудного поэта России витал среди собравшихся в холодной зале, и в ней было тепло, хорошо…

 

 

Напрашивается вопрос: кто тот таинственный автор, написавший первый из двух очерков о заседании ТУАК, и скрывший свое имя за псевдонимом Г.?

Думаю, что автор – знаменитый филолог Николай Гудзий. В пользу такого предположения свидетельствует анализ содержания очерка, который выдает в его авторе литературоведа. А поскольку литературовед Гудзий и сам выступал на этом заседании с докладом, свой очерк, в соответствии с тогдашними научными традициями, он подписал псевдонимом, который, впрочем, нетрудно расшифровать.

Установив, что автором очерка был Гудзий (впоследствии на страницах печати мне не раз встречались его заметки, подписанные псевдонимом Г.), я заинтересовался: а что известно о творчестве ученого в годы Гражданской войны? Из изданного в 1968 году списка печатных трудов академика Николая Каллиниковича Гудзия (1887 – 1965) следует, что в 1920 году им была опубликована единственная работа – статья «А.С.Пушкин», которая, якобы, предваряла изданный в Симферополе сборник «А.С.Пушкин. Избранные произведения». Стало быть, атрибутированный мною очерк, подписанный псевдонимом Г., является печатной работой Гудзия, остававшейся неизвестной исследователям его творчества.

Но что представлял из себя вышеупомянутый сборник избранных произведений Пушкина? Увы, мои попытки обнаружить его в крупнейших библиотеках Крыма не дали результатов. Между тем ознакомление с этим сборником позволило бы ответить на ряд важных вопросов. Кто, какая организация сочла необходимым издать стихотворения Пушкина в разгар Гражданской войны? Какие произведения были включены в сборник? (Иными словами, в каких стихах Пушкина особенно нуждались россияне в годы великой русской смуты?). Что писал о Пушкине в 1920 году Николай Гудзий, один из крупнейших отечественных литературоведов? Словом, сборник представляет интерес для изучения и истории пушкинистики, и истории русской культуры, и истории Крыма в период Гражданской войны. Быть может, кто-то из читателей окажется удачливее меня и изданный в Симферополе в 1920 году сборник стихов Пушкина будет найден?

А совсем недавно последовала и новая пушкиноведческая находка. Оказывается, в симферопольской газете «Южные ведомости» 8(21) сентября 1920 года была опубликована статья выдающегося искусствоведа Якова Александровича Тугендхольда (1882 – 1928) «Пушкин и Крым (8 сентября 1820 – 1920 г.)».

Поиски информации о жизни и трудах Тугендхольда привели меня к изданной в Москве в 1987 году его книге «Из истории западноевропейского, русского и советского искусства». В этой книге имеется и биографическая справка Тугендхольда, из которой явствует (цитирую): «В июне 1919 года он был направлен в Крым для обследования местных музеев, а затем назначен заведующим отделом искусств Крымского наробраза. В это время круг его интересов значительно расширился. Он работал консультантом в Симферопольском драматическом театре и в Центросоюзе (по вопросам художественной промышленности), выступал по актуальным проблемам молодого советского искусства на страницах газеты «Красный Крым» — в защиту памятников художественной культуры, о музейном строительстве, развитии народных художественных промыслов и т.д.; участвовал в сборнике «Помощь», подготовленном к изданию Крымским отделом Помгола (1922), написал по мотивам сказки Гофмана пьесу для детей (1921) и т.д. Осенью 1922 года Тугендхольд был переведен в Москву […]».

В книге помещен и список книг и статей Тугендхольда, насчитывающий более 600 позиций (для ученого, скончавшегося от воспаления легких в возрасте 45 лет, такое количество печатных трудов впечатляет); по моим подсчетам, около полусотни из них представляют несомненный крымоведческий интерес и заслуживают специального изучения. Таковы, например, напечатанные в газете «Красный Крым» в 1920 – 1923 годах статьи Тугендхольда «Художественные задачи Советской власти в Крыму», «К открытию музея Тавриды», «Искусство Крыма», «Евпаторийский музей», «Художественные сокровища Крыма», «Положение искусства в Крыму» и др. Но вот статьи «Пушкин и Крым» (кстати сказать, она — единственная работа Тухендхольда, посвященная Пушкину), напечатанной в газете «Южные ведомости» в сентябре 1920 года, в этом списке не значится. Почему? Скорее всего, потому, что упоминать о своем сотрудничестве в этой газете при большевиках стало, мягко говоря, нежелательно. Как известно, с приходом в Крым в середине ноября 1920 года большевиков газета «Южные ведомости» была немедленно закрыта, почти все ее подшивки уничтожены, а редактор газеты 53-летний Арон Павлович Лурье (Лурия) уже 16 ноября 1920 года был арестован чекистами и 11 дней спустя, 27 ноября, «как сотрудник белогвардейской газеты», приговорен к расстрелу.

Не зафиксирована эта статья и в уже известной нам «Пушкиниане».

Между тем статья эта представляет в наши дни большой научный и широкий общественный интерес. Не исключено, что благодаря именно этой статье в последний раз помянули Пушкина на Родине многие соотечественники, месяц и три недели спустя, в середине ноября 1920 года, навсегда ушедшие с Врангелем в эмиграцию…

Предлагаю читателям ознакомиться с этой статьей, девять десятилетий, со времен Гражданской войны, остававшейся малоизвестной.

 

ПУШКИН И КРЫМ (8 СЕНТЯБРЯ 1820-1920 г.)

 

Сто лет тому назад петербургские власти постановили унять юного и буйного поэта, сослав его либо на север, в Соловецкий монастырь, либо на юг России; последнее пересилило, и Пушкин очутился в Екатеринославле в распоряжении «комитета о колонистах южной России», откуда он с Раевским попал (здесь и далее выделено в источнике. – С.Ф.) на Кавказ и в Крым… 8 –го сентября 1820 года он побывал в Симферополе.

Можно по разному философствовать над этой ссылкой величайшего из наших поэтов. Можно усматривать в ней проявление той мефистофельской силы, которая, «желая зла, творит добро», ибо, наказуя Пушкина ссылкой на юг, аракчеевское чиновничество сотворило добро российской литературе, вплетая, вместе с терниями, новые лавры в ея славный венок. Можно, наоборот, скорбеть по поводу того, что великий поэт подневольно, а не иначе очутился на юге, и вместе с самим Пушкиным можно возмущаться тем, что «Постигнет ли певца внезапное гоненье, утрата скорбная, изгнанье, заточенье – «тем лучше» говорят любители искусств», «тем лучше»! Наберет он новых дум и чувств». («Ответ Анониму»).

Однако, несомненно одно: эта подневольная поездка Пушкина на юг была необходима и для нас, всей России, и для самого поэта. Для нас — потому, что можем ли мы, поистине, представить себе русскую поэзию без этой страницы, навеянной Кавказом и Крымом, — без тех произведений, с которыми навеки сжилось и сплелось наше собственное ощущение Крыма? Можно ли отнять от Крыма пушкинский «Бахчисарайский фонтан?». Нет, нельзя, это такая же объективная часть Крыма, как и сам Бахчисарай, и скорее исчезнет самый город, нежели вдохновленные им строфы. Таково чудо гения, чудо искусства…

Эта поездка нужна была и самому Пушкину, который настолько тяготился столичной жизнью, что, подъезжая к Крыму, словно забыл о том, что он ссыльный: «Искатель новых впечатлений, я вас бежал, отечески края»… Правда, из столицы поэт вывез не только жажду новизны, но и чувство апатии, мешавшее ему живо откликаться на новые красоты.

…Сердечной думы полный
Над морем я влачил задумчивую лень.

Так характеризует поэт свое настроение в Крыму. Однако, несмотря на эту «думу» и «лень», душа поэта не дремала – она вбирала в себя, копила и вынашивала новые внешние впечатления, которые постепенно кристаллизировались и впоследствии отлились в чеканную форму. В этом смысле крымские отражения в поэзии Пушкина весьма показательны для его творческой психологии. Бахчисарайский дворец привел поэта в уныние прозою своего разрушения (см. ниже письмо к Дельвигу), но прошло года два, и в воображении поэта эти прозаические подробности преобразились в прелестную картину его поэмы. С другой стороны, свое первое радостное впечатление от берегов Гурзуфа поэт затаил в себе и вспомнил о нем года через три — четыре в письме к Дельвигу, а воплотил в стихах ещё позже – в «Путешествии Онегина»:

Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля,
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я.

Крым явился ему в «блеске брачном», в ликующей утренней красочности: сияний, синеве неба, разноцветности гор, узоре татарских селений. Эта красочная чуткость языка и есть то новое, чем Крым обогатил словесную палитру Пушкина. Ибо, если на Кавказе он видел лишь четкие горы, то здесь впервые познал он изменчивую водную стихию с ея лазурными, зелеными, зеленеющими переливами. Не этому ли окрепшему перед лицом моря живописному чувству поэта обязаны мы и такими изумительно сочными образами, как «янтарь и яхонт винограда»…

Но среди всей этой общей «роскоши природы» взор поэта различает как бы два облика Крыма: эллинский и восточный. Остатки Крыма античного не могли не пленять Пушкина, поклонника Овидия, римского изгнанника, с судьбою которого он сближал и свою участь. Едва прибыв в Керчь, Пушкин тотчас же отправился на Митридатову гробницу и там сорвал цветок на память. Едва прибыв в Тамань, он уже радуется, что увидит следы эллинской Пантикапеи. И как для Онегина, Крым для него:

Воображенью край священный:
С Аттридом спорил там Пилат,
Там закололся Митридат.

Рассказывая о сильном впечатлении от развалин храма Дианы, Пушкин признается: «видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических – тут посетили меня рифмы».

К чему холодныя сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм.

Но был и другой Крым, который поэт воспринимал более ярко и непосредственно – Крым восточно-мусульманский. Правда, характеристика героя и героинь «Бахчисарайского фонтана» – несомненная дань демоническому ориентализму Байрона. Но зато все описания и самый язык этой поэмы обличают в Пушкине совершенно самобытное, кровное чувство Востока. Какой сладостной музыкой, насыщенной чисто азиатской чувственностью, веет от его бахчисарайской ночи.

А в эту дремотную музыку звонко врывается почти этнографический мотив «Татарской песни» невольниц, восточный колорит которой лишний раз свидетельствует о чуткости поэта к иноземному – о том, что Достоевский назвал особым даром русской «всечеловечности». Так же вдохновлялся поэт на Кавказе черкесскими песнями, в Кишинёве – молдаванскими. Прав был Белинский, когда по поводу позднейшего стихотворения «Стамбул гяуры нынче хвалят» выразился, что оно как будто написано «турком нашего времени». Это созвучие Пушкина с душою Востока и отличает его от гораздо более головного ориентализма Байрона. Пушкинское миросозерцание сближало его с Крымом эллинским, а его натура находила «прелесть неизъяснимую» в ханском Бахчисарае.

Каково же значение месяца в Крыму для нашего великаго поэта? Пусть он не нарисовал здесь бытовой картины, столь широкой, как жизнь горцев «Кавказского пленника», пусть он не задумал здесь поэмы столь общечеловеческой, как «Цыгане», навеянной Бессарабией. Но здесь, перед лицом полуденного края, расцвела его любовь к природе, окрепла его музыкальность. Недаром этот месяц в Крыму, несмотря на всю апатию поэта, был для него месяцем беспечного отдыха – «счасливейшими минутами» его жизни. И увидеть снова Крым стало его любимой мечтой:

Приду ли вновь, поклонник муз и мира,
Забыв молву и света суеты,
На берегах веселого Салгира
Вспоминать души моей мечты?

Увы, эта мечта не сбылась – ему не удалось преодолеть «молву и света суеты»… Именно они привели его к досрочной могиле!

Однако и в Крыму Пушкин не только дышал полной грудью, как «беспечный неаполитанский lazzaroni». Нет, за «красотою безмятежной» Крыма он как бы чувствовал и другое его лицо – Крым обречённый, теряющий свое древнее величие. Пушкин покинул «берега печальные» своей родины, но это не значит, что на юге все безоблачно, отрадно. Уже первое крымское впечатление было отравлено для него мыслью о гибели античной культуры. «С полуострова Тамани, – пишет он брату, — открылись мне берега Крыма. Здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я…». Но, увидев вместо древних памятников ряды камней, он не без горечи и иронии прибавляет: «Нет сомнений, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками. Какой-то француз прислан из Петербурга для разысканий, но ему недостает ни денег, ни сведений, как у нас обычно водится». А между тем, по мнению Пушкина, Крым – «сторона важная и запущенная»…

Таково же впечатление поэта от Бахчисарая. В «Гяуре» Байрона описание разрушенного дворца Гассана свидетельствует лишь об индивидуальной драме этого грешника. Совершенно иное у Пушкина: «в забвеньи дремлющий» Бахчисарайский дворец наводит нас на мысли более широкие. Пушкин подчеркивает контраст между цветущей природой и исчезающим величием татарской культуры вообще:

Я видел ханское кладбище
Владык последнее жилище
……………………………….
Где скрылись ханы? Где гарем?
Кругом все тихо, все уныло.
Всё изменилось…

И эта жалоба-вопрос были не только поэтической фразой. Из письма Пушкина к Дельвигу видно, что он действительно остро переживал разрушение восточной страны. «Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из-за ржавой железной трубы по камням падала вода. Я обошел дворец с большой досадой на небрежение, в котором он истлевает, и на полу европейские переделки комнат. Раевский почти насильно повел меня в развалины гарема и на ханское кладбище».

Мы видим: поэта печалило не только естественное обветшание старины, но и «полуевропейское» искажение ея, которое чинили над искусством Востока российские реставраторы в угоду казенным вкусам. И на общем фоне того времени как одиноко и благородно прозвучал голос нашего национального поэта в защиту чужой красоты! Не так ли и на Кавказе, в разгар завоевательной кампании, Пушкин восславил древнее мужество, нравы и жизнь горцев?…

Екатерина силою оружия присоединила Крым к Российской державе. Пушкин силою слова приобщил его русской душе. Он первый научил нас любить крымские «красы» и в то время, как таврическое начальство насаждало в Крыму «рококо» и «ампир», воспел Крым самобытный. Пушкин в Крыму был не туристом-дэнди, но воистину «всечеловеком», поборником культуры. И в этой обороне всечеловеческой культуры от темных сил, в этом дальнейшем уважении к духу народному, к крымской старине в частности (которой мы, вандалы, так не дорожим) – один из непреложных заветов Пушкина для нас…