Летний день. Мне двенадцать лет. Я во дворе своего дома занят важным делом, мастерю копьё. Не просто длинную палку — копьё, древко из кленовой длинной ветки с ещё зелёной корой, которую я фигурно изрезал полосками и ромбами.
Древко лежит на верстаке, сохнет, я большим молотком расколачиваю большой гвоздь на наковальне для наконечника. Гвоздь большущий, наверно, на двести, сейчас я его расплющу, зажму в тиски и выпилю на нём зазубрины. Потом распилю толстый конец древка, вставлю туда наконечник и перемотаю проволокой, потом поверх синей изолентой, для красоты.
Я не просто так делаю копьё от нечего делать — я собрался на охоту на бродячих собак. Хотя делать мне, в самом деле, нечего, потому что лето. Все ребята моего возраста уехали, кто в пионерские лагеря, кто в деревню. Друг мой, Вовка, вчера уехал с матерью, тётей Панной, в Адлер, купаться в море и отдыхать.
Тётя Панна воспитывает Вовку одна, и несмотря на это, каждый год возит его летом на море, на Чёрное море. А почему? А потому, что на дворе семидесятые и мы живём в Советском Союзе, и у нас счастливое беззаботное детство. Вовка приедет недели через две, привезёт рапанов и сушёных крабов, которых сам выловит.
Приедет ничуть не изменившийся — а вот его мать будет загоревшая и довольная. Вовка как был коричневый до отъезда, такой загорелый и приедет, потому что там, на море, и здесь нам хватало солнца. Солнца было в избытке. Всё моё детство было солнечным.
Солнце было всегда, зимой оно отражалось от снега и било в глаза, словно вспышки сварки, мы катались по этому солнцу на санках и бегали по нему на лыжах. Солнце прыгало зайчиками по лужам и ручьям, весной свисало с крыш сосульками. Солнце шелестело золотой листвой осенью, и глядело с зеркал луж по утрам. А что уж говорить про лето, лето — это одно большое солнце круглые сутки.
Скажете, ночь? Что ночь! Глаза закрыл на миг — и опять солнышко. Я написал «солнышко» не просто так. Если сказать «солнце», то в зависимости он интонации, оно, солнце, может оказаться и добрым, и не очень, и просто никаким. А солнышко, как ни говори, остаётся добрым, каким оно и было, по крайней мере, ко мне.
***
И вот я сижу верхом на верстаке, подставив солнцу голые плечи и макушку выгоревших соломенных волос, высунув от усердия язык, мотаю синюю ленту. Всё готово. Красота. Жаль, некому показать, даже родители на работе, старший брат последний год в пионерский лагерь уехал, младший ещё мал, салага.
Бабушка. Ей неинтересно и, вообще, не до глупостей, она на огороде. Да ей и показываться — себе дороже, быстро придумает какую-нибудь работу. И так всё утро носил ей из бочек воду, поливал помидоры, потом — из колодца в бочки, чтобы вода нагрелась. Так что бабушку лучше не отвлекать: пока ей на глаза не покажешься, она благополучно справляется со всем сама.
И вот я индейский вождь Чингачгук Большой Змей — или какой другой герой фильмов производства кинокомпании ДЕФО в исполнении Гайка Ключича. Индейское обострение начиналось в городах и весях нашей страны после выхода на большие экраны очередного фильма о приключениях индейца-качка́. После выхода фильма «Zorro» любая палка автоматически превращалась в шпагу.
Но вчера я ходил в кино на фильм об индейцах. Итак, я вышел на тропу войны. Покружив по своему двору и не найдя применения своему оружию, вышел на улицу. Улица и весь посёлок наш состоял из частных домов и вполне сошёл бы за деревню, если бы не был зажат между двумя заводами.
С одной стороны виднелись корпуса «Курганприбора», с другой, нависая над посёлком и каждый год откусывая от него новые куски под свои нужды, высились цеха КМЗ — «Колхоз Мишки Захарова», или колония, кому как нравится. Мои родители там работали. Михаил (не помню отчества) Захаров в те годы был директором этого завода.
***
Улица прямая, как асфальтовая стрела, длинной ровно один километр, названная в честь революционного деятеля, убитого обрезком трубы за то, что просто нёс красный флаг, в обе стороны была пуста. Середина недели, район обеда, все взрослые на работе, дети постарше, школьники вывезены из города, а мелкие — в детсадах. Повторюсь, улица пуста, солнце в зените, для полноты картины не хватает перекати-поля, гонимого ветром.
Я с копьём наизготовку зигзагами перехожу с одной стороны улицы на другую, двигаюсь в поисках жертвы. Дойдя до конца улицы, уперевшись в заводскую проходную, развернулся и побрёл обратно, шаркая ногами и волоча копьё за собой, рисуя в пыли извилистый след.
Так я добрался до незримой границы, делящей наш посёлок на две равные части, по магазину. Я живу до магазина и поэтому учусь в школе номер девять, и все, кто живёт до магазина, учатся там же; те же, кто живёт за магазином, учатся в школе тридцать девять, благодаря чему посёлок разделён на «наших» и «ненаших».
Но это деление действует только до девятого класса, потому что тридцать девятая — восьмилетка, и в связи с всеобщим средним образованием «замагазинским» приходится два года доучиваться у нас в школе. Если, конечно, не ушёл в училище или в вечернею школу рабочей молодёжи.
Я покрутился у магазина. С той стороны незримой черты так же, как я, без дела пинал воздух моего возраста парень. Мы посмотрели друг на друга и разошлись в разные стороны. Через четыре года он будет друган, дружбан, кореш, братан Серёга. Но не сегодня — сегодня но пошёл своим путём.
Я же свернул в проулок, заросший клёнами, зажатый с одной стороны бетонным забором «Курганприбора». Здесь я и нашёл их. Три пса растянулись в пыли под сенью клёнов. Вот она, добыча! Я вскинул копьё и с улюлюканьем, подпрыгивая, двинулся в сторону собак. Двинулся я не сломя голову, а так, чтобы собаки меня увидели, услышали и смогли сообразить, что надо держаться от этого индейца подальше.
Потому что если на них напасть врасплох, даже с моим, запрещённым всеми конвенциями оружием, можно легко самому превратиться в жертву. Поэтому я, улюлюкая, двигался не спеша, давая форы.
Собаки меня увидели, встали на ноги, и я метнул своё страшное оружие. Промах. Копьё упало невдалеке от псов, брякая о землю. Собаки отпрянули в сторону, с удивлением глядя на меня, мгновенье о чём-то подумали и лёгкой рысцой побежали прочь. Я прибавил ходу, собаки оглянулись и ускорились. В их глазах не было страха — только удивление.
На ходу подхватив копьё, я вновь метнул его вдогонку уходящей добыче — палка с гвоздём вновь ударилась о землю, не долетев до цели. Бедные животные осознали, что у этого малолетнего неадеквата серьёзные намерения, со всех ног пустились наутёк.
Вновь подхватив копьё, я пустился в погоню. Гонялся за собаками, наверное, в течение часа. Итог — набегался досыта, попаданий — ноль, жертв — ноль. Охота закончилась, когда собаки пересекли незримую границу.
***
Уставший и довольный, я пошёл домой, но до дома дошёл не сразу, завернув на пустырь, который шёл вдоль деревянного забора КМЗ. На этом заборе, который был метра три в вышину, а то и выше и венчался мотками колючей проволоки, я нарисовал меть (метку — ред.) и, отойдя шагов на десять, метнул копьё. Копьё воткнулось точно в середину нарисованного мной круга. Покачав копьё вверх и вниз, я вынул его из доски, отошёл и метну его вновь — тот же результат.
Я кидал и кидал копьё в забор, кидал, отходя дальше, кидал с разбегу, копьё всё летело и летело в цель, пока над забором не появилась голова вохровца, который чистейшим русским языком, не используя не единого литературного слова, попытался объяснить мне, что надо прекратить это, пойти куда-то и заняться чем-то, иначе…
Я вновь кинул свой снаряд, в забор он воткнулся точно в цель. Вохровец, краснея от усилия и гнева, вспоминая чью-то родительницу, полез из-за забора. Вот он уже по пояс над ним, вот закинул ногу… Я же, не дожидаясь, пока из этой куколки бабочка появится полностью, бросился наутёк, оставив своё копьё торчать в заборе.
Пробежав пустырь, спустился к болотцу, подпитывавшему Чёрную речку, выскочил на тропинку в камышах и, прыгая по старым шинам и доскам, пересёк болото. Выбежал между домов и оград на соседнею улочку. Пригибаясь в траве, пересёк чье-то подворье. Хозяева съехали в новые квартиры, дома и постройки снесли, всё заросло травой. Таких участков было три, они примыкали к нашему двору и огороду, образуя ещё один проход между параллельно идущими улицами.
В этой траве я и проскользнул, оставшись незамеченным, мимо своего дома. И направился, угадайте куда? Раз… Два… Три… Не угадали. Шёл я в библиотеку имени Максима Горького. А куда ещё мог идти двенадцатилетний пацан, когда вообще больше нечем было заняться? А я к тому же был в числе лучших юных читателей этой библиотеки.
Уткнувшись в запертую дверь, на которую была приколота бумажка с надписью «Санитарный день» я походил вокруг, заглядывая в окна, пытаясь там кого-нибудь увидеть. Безрезультатно! Я побрёл домой.
***
Тополя, росшие по обеим сторонам тротуара, создавали арочный коридор, солнце пробивалось сквозь листву, рисовало на асфальте замысловатые узоры, с каждым дуновением ветра узор менялся, как в калейдоскопе. Я шёл в этих солнечных узорах, и мечтал. Мечтал, как стану астрономом и буду разглядывать звёзды в большой телескоп; о том, что прямо завтра возьмусь и сделаю телескоп сам.
Мечтал, что стану писателем и напишу большой роман о звёздных путешествиях, как Артур Кларк и его «Космическая одиссея 2001». 2001 год — это так далеко, невозможно далеко, мне будет, о ужас, Тридцать Шесть лет. Я буду очень старым. Но это будет потом.
Потом пойдут дожди, будет дуть ветер, будут грохотать грозы, заметут метели, подуют молодые ветра, которые сметут наше счастливое детство. Придут другие времена, и я полюблю дождь, освежающий и очищающий.
Но буду скучать о солнце, искать его и не находить, но это будет потом, а пока мне двенадцать и солнце светит из всех щелей.
Фото из открытых источников
