ПАМЯТИ ГЕННАДИЯ ПОНОМАРЕНКО
Геннадий Николаевич Пономаренко — симферопольский поэт, музыкант, автор и исполнитель песен. Родился 24 августа 1966 года в Симферополе, жил на ул. Володарского. Окончил Симферопольское культпросветучилище по классу народных инструментов.
Большую часть жизни посвятил творчеству, и, хотя иногда сотрудничал с некоторыми изданиями, рекламными агентствами, из-за официального непризнания фактически был бродячим певцом, менестрелем нашего времени. Умер 17 августа 2012 года. Похоронен на Новом Абдале.
С чего начать писать о Гене Пономаренко… Пожалуй, с путешествия во времени, совершить которое в Симферополе — сущий пустяк. Достаточно выйти со стороны центра на улицу Петропавловскую (бывшую Октябрьскую) и идти, идти, идти прямо, постепенно углубляясь в закоулки почти не изменившегося со времён Крымского ханства Старого города.
Бесконечные выбоины на так называемом асфальте с проглядывающей кое-где брусчаткой, «вечная» лужа на Нижнегоспитальной, а где-то и текущие вдоль тротуара нечистоты, наконец, граждане, цвет лиц которых даёт полное представление об их основном роде занятий, роящиеся вокруг сомнительных ларьков, окошки которых кое-где вырублены прямо в заборах…
Но ведь в чём парадокс-то: несмотря на всё это, по Старому городу хочется бродить часами! Потому что время там как бы остановилось. И среди этих дряхлеющих домиков (а ведь, наверное, у каждого из них своя богатейшая история!) хочется остановиться самому и подумать, помечтать, заглянуть внутрь себя. А если при этом обладать ещё и даром поэта… Никаким образом не хочу обидеть все другие районы Симферополя, но вот кажется, что только здесь, в Старом городе, могли родиться Александр Триполитов, пронёсшийся ярким болидом по небосклону крымской поэзии, и её непризнанный гений — Геннадий Пономаренко, о котором я и хочу в меру своих возможностей рассказать.
Автора этих строк связывает с Геннадием Пономаренко тринадцатилетняя дружба и долг. Долг перед человеком, которому я, автор, оказался, увы, не в состоянии помочь при жизни и заключающийся в том, чтобы сделать хоть что-то для увековечения его памяти.
Вообще-то, первый вариант этой статьи был написан ещё зимой 2014 года, но начались исторические события, стало не до поэтов, затем, что называется, затянули рутинные проблемы, и вот, спустя ещё год с небольшим (и без малого три года со времени смерти Геннадия) слова о нём, думается, увидят свет. Как бы он радовался сейчас возвращению Крыма домой! Но не судьба… И я вот ловлю себя на мысли, что начинаю привыкать к Симферополю без Пономаренко. А ведь город-то осиротел! Хотя сам, пожалуй, этого ещё не осознал.
Я познакомился с Геннадием Пономаренко в 1999 году в Симферопольском клубе интеллектуального творчества (СКИТ). Замечательная игра «Что? Где? Когда?» объединила тогда многих — «физиков» и «лириков», молодых и не очень, людей состоявшихся, благополучных и не нашедших себя. А когда столько разных людей собирается вместе — радость общения неизбежно чередуется с конфликтами. И вот появился Гена — с давно вышедшими из моды длинными волосами до плеч, одевающийся порой а-ля средневековый бродяга-менестрель, всегда живой, шумный, непоседливый, но абсолютно лишённый самолюбования. Как только возникала какая-то напряжённая ситуация — он мгновенно оказывался рядом и весёлыми стихами (собственного, конечно, сочинения) снимал это напряжение.
А потом я услышал и его песни — и понял, с каким талантищем свела меня судьба. Когда мы стали играть в одной команде — окончательно сдружились, и это при том, что часто по разным вопросам спорили до хрипоты — о литературе, об авторской песне, да и просто о жизни. Увы, умеющий заставить людей улыбнуться и забыть о хандре, сам Геннадий обладал «талантом» наживать себе врагов. И из-за своего взрывного, холерического темперамента, и из-за обострённейшего чувства справедливости. Его остроумные, но язвительные пародии на мэтров крымской поэзии (таких, например, как А. Загорулько, В. Терехов) вряд ли могли способствовать признанию в официальных литературных кругах. Рождённый по иронии судьбы 24 августа (не забыли ещё, что это за дата?) он терпеть не мог навязываемую обществу (тем паче крымскому) русофобию вкупе даже не с украино-, а с бандерофилией — и также откликался на это своими стихами — например:
Плодя героев, светочей, борцов
И в гопаке сливаясь воедино,
Скопцы — в творцы произвели скопцов
И стали образами — образины.»
А ведь это ещё до майданного сумасшествия было написано! Понятно, что и это также приводило к конфликтам с некоторыми имевшими тогда (а некоторые, увы, и сейчас) вес в обществе «патриортышами» (то есть «патриотами-перевёртышами»). Наконец, он в открытую восстал против наполеоновских замашек лидера СКИТа ( оказавшегося на деле всего лишь мелким коммерсантишкой-крохобором ), что в итоге привело к его разочарованию в ЧГК в целом.
Что сказать о Пономаренко-поэте? Я не литературный критик и не считаю себя таким уж знатоком поэзии, единственный критерий для меня — берёт или не берёт стихотворение за душу. Стихи Гены — берут. Не как друг пишу, просто попытался представить себе, что если бы читал Генины стихи не будучи знаком с ним лично — да взяли бы за душу! Конечно, сравнение с Высоцким — мечта для любого поэта с гитарой, а я вот возьму на себя смелость и сравню эти две вроде бы несопоставимые величины — Пономаренко и Высоцкого.
На том основании, что Геннадию Николаевичу, как и Владимиру Семёновичу, было подвластно всё — и тонкая лирика («Заклинание», «Признание музыканта»), и философские размышления («Зеркала», «В затерянном краю немых озёр», «Пасхальное»), и добрый, солнечный юмор («Весенний Симферополь», пьеса в стихах «Ещё раз о пуриме»), и довольно-таки злой сарказм (уже цитировавшиеся «Независимые стихи о независимой Украине», «Стихи о зелёном змие») — если кто того заслуживал: просто так обидеть человека или какую-либо группу людей Гена не был способен — и военная (афганская) тема, и даже стихи для детей («Кошка и картина»).
А как он владел своим голосом! В песнях разных жанров он был разным, но всегда — самим собой. И как же не хватает этого голоса, разносящегося то от кинотеатра «Спартак», то от лестницы, спускающейся к Салгиру от нынешнего отделения РНКБ, и как же невозможно понять некоторых правоохранителей (интересно, чьё и на что «право» они охраняли?), которые видели в уличных певцах чуть ли не преступников…
И вот задаёшь себе вопрос: ну как, как такой талантище, такой добрый, честный, и, кстати, абсолютно бескорыстный человек мог сгубить себя? И только ли всему виной проклятущая болезнь многих русских (да и не только русских) поэтов — не обошла эта беда и Гену… Тут можно и на наследственность списать, и на обратную сторону ауры Старого города — но более всего повинна в этом невостребованность Пономаренко как творческой единицы, он ведь хотел быть поэтом не только для друзей…
Но вправе ли мы судить человека за его беду? Да, он пил — но больше всего упрекали его в алкоголизме те, кто сам вёл далеко не пуританский образ жизни. Да, он не создал семьи — но через последнее десятилетие своей жизни пронёс любовь к одной-единственной женщине, посвятив ей едва ли не большую часть своих произведений. Это была удивительная любовь, в которой два прекрасных человека не считали себя достойными друг друга…
Да, он издевался над собой — но был при этом абсолютным энергодонором, заражающим окружающих огромными порциями оптимизма и жизнелюбия. Да, едва ли не единственным способом зарабатывания на жизнь было для него уличное пение — но тот, кто чуть ли не больше всех упрекал Геннадия в этом, сам после рождения ребёнка фактически пошёл по Симферополю с протянутой рукой…
Последние четыре месяца жизни Геннадий тяжело болел. Но даже в таком состоянии, будучи прикованным к постели, он не поддавался унынию! Вообще, не позволить одолеть себя Мистеру Сплину (она же — Госпожа Хандра) — было для Геннадия одним из главных правил. Лёжа в постели, напоминая живой скелет, он так и сыпал весёлыми каламбурами, шарадами, анаграммами. Перечитывал Пушкина и слушал своё любимое музыкальное произведение — невероятное, космическое «Адажио» Томазо Альбинони. И строил планы на жизнь и творчество после выздоровления. Но…
Но и за всё, что ты успел сделать — спасибо тебе, Гена. Все мы, которых ты называл своими друзьями, в разной степени виноваты перед тобой. За то, что не смогли спасти тебя от саморазрушения. Так хотя бы что-то сделать для тебя сейчас… Ты не хотел, чтобы тебе ставили памятник, но достоин его гораздо больше многих из тех, кто карабкается на пьедестал, работая локтями со скоростью гребцов-байдарочников. Так что могло бы стать таким памятником?
Да хотя бы — издание под официальной эгидой сборника произведений Геннадия Пономаренко. Чтобы его стихи стали доступны, чтобы люди, вчитавшись в них, улыбнулись и задумались, а может быть, подобно автору этих строк, оставив на мгновение дела и заботы, вошли на досуге в Старый город, и проходя мимо маленького домика на углу Володарского и переулка Сивашского с единственным крошечным окошком попытались почувствовать дух — дух жившего здесь талантливого Поэта, который, подобно герою песни Макаревича (эх, Андрей Вадимович, был кумиром не одного поколения, а стал политическим клоуном…), жил так, что всё спалил за час — но в этот час стало всем теплей. Увы, кроме него самого…
И тот, кому это удастся — уверен, сможет стать чуточку добрее. А значит, и чуточку счастливее.
КОШКА И КАРТИНА
Алисе, кошке автора
Укоризненно немножко
на картину смотрит кошка:
как в кошачьем магазине,
разместились на картине –
молока стакан для пира,
блюдце с ломтиками сыра,
аппетитная селедка
и еще на сковородке
что-то вкусное томится –
то ли мясо, то ли птица…
Кошка слюнки вновь глотает,
кошка недоумевает;
хоть художник и старался, —
он, чудак, не догадался,
что прокиснет молоко
и засохнет сыр легко;
пропадет за ним селедка
и еще на сковородке –
то ли мясо, то ли птица…
Нет, так явно не годится!
Кошка лапки умывает,
смотрит снова и вздыхает:
может, он еще вернется
и исправить все возьмется?
Чтоб картина лучше стала
И добро не пропадало,
нарисует рядом кошку?
Уж она все съест до крошки!
СОНЕТ
Мы стали друг для друга именами,
продленными ласкательным склоненьем;
и в бледном воске плавящихся лет
теряют очертанья наши лица –
и нет уже ни времени, ни боли,
а есть привычка жить и видеть сны,
манящие, как призраки пустыни,
к скользящим горизонтам миражей,
куда мы вновь бредем, как пилигримы,
на ощупь, вдоль барханов полнолуний,
просторы ночи бороздя по кругу,
чтоб слиться с амальгамою рассвета,
чертя две параллельные прямые
в координатной плоскости времен.
—
Куранты отпевают старый год
и время марширует по пространству.
Как новая метла, метель метет.
Мгновений фейерверк искрит шампанским.
На циферблате — около нуля:
рождения чудес температура.
И юная листва календаря,
как будущего аббревиатура.
Бессменный миг святого волшебства:
горят глаза, им нежно вторят свечи
и, наполняя таинством слова,
отстукивает сердце чет и нечет.
ПРОВИДИЦЕ ОЛЬГЕ
«…Я стою у двери Вашего сердца
и стучу. Кто услышит мой голос
и откроет, войду и спасу…»
Тихий стук. Снова — мертвая тишь.
Неприкаянность грезит что ли?
Следом голос: «Услышь…Услышь!»-
Отголоском щемящей боли
сердца колокол тронул вдруг
очищенья серебряным звоном;
и в глазах отразился тот звук,
озаренный светом иконы,
что проник в закрома души,
погребенной в мрачном и душном
склепе плоти из нервов и жил
да заботы о хлебе насущном.
Словно воды по руслу реки,
семя жизни молитвам навстречу
устремило любви ростки,
что корнями врастали в вечность.
Расширяя судьбы простор,
наполнялось сознание светом.
И из всех покаяния пор
на вопросы сочились ответы.
Путь свеча освещала. В огне
разглядеть я чей то лик пытался.
И, крестясь, кто-то плакал во мне,
как младенец, вдохнувший пространство.
—
Ты смотришь на меня.
И в глубине твоих зрачков
сокрыт знакомый голос.
Разлуки, что меж нами распростерлась
в веках. И я, вняв времени извне,
по нити взгляда этого иду,
как обезумевший канатоходец,
Чтоб в тайной глаз очерченный колодец
под всплески снов сорваться на ходу,
цепляясь за возникшие круги
устами, не обретшими дар речи,
в дрожащем отраженьи нашей встречи
вдруг разглядев прощальный взмах руки,
и, как в театре собственных теней,
Соприкоснувшись в вечности начале,
Вновь оттолкнуться от тебя в печали,
маховики раскручивая дней.
Но — с центробежной силою спирали…
—
Мы — ни странники, ни оседлые:
постояльцы в своей стране,
никому и никем не преданы –
мы заплатим за все втройне
Между запахом крови и ладана,
как седьмая вода на слезе,
мы — желания, что не загаданы,
гроздья снов — на рассветной лозе.
Наши цели — не обнаружены,
души — слишком грубы извне,
чтоб найти другую отдушину –
кроме той, что — стакана на дне.
И — разнузданно неприкаянны,
расширяя в паху кругозор, —
по осколкам эпохи каинов
мы идем, в слезы раня взор.
На чужих церемониях свадебных
генералов играя роль,
под полами шинелей краденых
прочь несем мы свою юдоль.
Бремя прежнее — нам не по сердцу,
а иное — не по судьбе;
невоспетых начал безголосица –
по крещению — не по злобе, —
то ли дальнему, то ли ближнему –
отдавая всю плоть и кровь;
у Христа ли за пазухой,
Кришны ли поспешив обрести свой кров, —
мы — любви своей роду-племени,
и нанизываем кружева
наших дней — на отрезок времени,
предъявивший на то права
НОВОГОДНЯЯ ПОЛНОЧЬ
Лед оттает на устах –
жизни одой.
Зазвенит речей хрусталь
ледоходом.
Вдруг замечется дитя
в колыбели,
К чувству времени придя
словно к цели.
Обвенчается с мечтой
сумрак улиц,
и уйдет декабрь седой
прочь, ссутулясь.
Замыкает время круг –
краем к краю.
Но от встречи до разлук –
вновь прямая.
Вдоль нее наш путь лежит –
кровь по жилам.
Знать, и дальше нужно жить,
если живы.
Участится пульс времен –
на запястье
дней, что в лету, словно сон,
в одночасье
отойдут. Но свет в глазах –
крестным ходом.
Вторит эхом бой в часах:
«С Новым годом !»
Припадаю к январю,
Как к причастью,
и, окрепнув, говорю:
«С Новым счастьем !»
—
И лишь когда свой звон прольет капель,
и жизнь, заслышав тройку с бубенцами,
чуть вздрогнув, вновь сведет концы с концами,
И в мир ворвется радостный апрель, —
ты тихо выйдешь к уберегу одна –
и там, пленясь нездешними страстями,
зачерпывая образ свой горстями из чаши,
что не выпита до дна,
нечаянно всмотревшись в глубину,
взгляд призрака поймаешь ненароком,
что, всплыть пытаясь, шевельнется вздохом –
и, растворяясь, отойдет ко дну.
ПРИЗНАНИЕ МУЗЫКАНТА
вас, в мою искренность поверьте-
я вас сильнее Моцарта люблю,
мне с вами хорошо, как на концерте,
и я вас пианиссимо молю:
— Мой камертон, мне душу не томите,-
пусть в унисон сольется наша жизнь!
А если я ваш диссонанс — простите.
знать, мне судьба ~ скользить глиссандо вниз.
Я обожаю ваши все капризы
( каприсы Паганини им чета)
мне жизнь без вас — бездарных дней репризы,
грядущего безумья ауф-такт.
В смятении, я вновь синкопой маюсь,
жизнь превратив в фальшивую игру…
(И тысячу диезов — мне в тональность!
когда я хоть на четверть тона вру!)
И если вас слова мои не взяли,
и это соло перед вами — зря, —
до «фонаря» мы, значит, доиграли ~
и дальше все пойдет «от фонаря».
И будет кода краткой, как стаккато, —
уйдет форшлагом жизни импровиз…
Позвольте ж вас коснуться пиццикато
и задержать вас на фермату, мисс!
Из цикла «ВСЕНОЩНЫЕ БДЕНИЯ»
Увы, моим объятьям не дано
измерить ночь, пролегшую меж нами…
И лунный свет, преодолев окно,
распишет стены — над измятой снами
и полуобнаженной простыней —
чертами хиромантии небесной,
мои ладони простирая в бездну,
плеснув в них время — новою весной.
На память бросив в недра февраля
имен остатки — эхом окончаний,
застыну фотографией печальной
в оконной раме, устремляя взгляд
в «когда» и «где» — сквозь канувшие дни,
с последним, уводящим прочь азартом –
и в крики новорожденного марта
роняя, как слезу, приставку «ни».
Я со вселенною соединен
невидимыми нитями природы.
Я ~ житель всех народов и времен.
Я ~ солнце, дождь и снег любой погоды.
Я — надвое разодранный Пилат —
дилеммой перед ликом Иисуса.
Собою же — Иудой — я распят,
в речах своих увидев тень искуса.
Над Черной речкой — я февральский дым.
Судьба — не допустившая осечки.
Поэт — что не успеет стать седым,
чья молодость застынет льдом на речке.
… Пронзит мой выстрел эхом времена –
и, прошлое с грядущим состыкуя,
взойдут мои иные имена
и над собою вновь восторжествуют…
ЗЕРКАЛА
Всмотрись в далекий зазеркальный дым,
куда уходят наши отраженья,
сливаясь с межпространственным движеньем,
маня исчезновением своим.
Там тайных истин щерится оскал —
и, отражаясь сам в себе, двоится,
нам предлагая с отраженьем слиться,
проникнув по ту сторону зеркал…
Замри! Сознанья путы разорви!»—
грань меж реальностью и снами — стерта! —
и сотни нас, ступающих по стеклам,
в кровь ранят отражения свои,
разглядывая в профиль и анфас
тот миг, когда во временном скольженьи
мы переходим в наши отраженья,
а отраженья переходят в нас.
Рассудок бесконечностью слепя,
себя увидев близко и далече,
мы поспешим самим себе навстречу,
прочь убегая от самих себя,
души своей высвечивая дно,
бесчисленны до головокруженья –
сквозь отраженья наших отражений,
сливаясь в многоликое ОДНО.
И став по обе стороны стекла,
зовем себя переступить обратно……
Но нам уже все менее понятно,
где — Жизнь и Смерть,
а где — лишь зеркала.
В затерянном краю немых озер,
чьи воды память зыбью не тревожат, —
и тем проникновенней и дороже
их девственно нетронутый узор,
смиряющий величием своим
стихию всенощных воспоминаний, —
ты будешь жить порою состраданий –
осенним днем, забвением больным.
Ты будешь жить — рассвета медь копя,
чтобы постичь безудержность растраты —
в миг причащения вином заката,
все позабыв — а прочее терпя.
Привычно будет время замирать,
над млечностью пути звездой блистая, —
и, манускрипты прошлого листая,
тиши сверчковой будешь ты внимать…
А я… я буду тихо умирать,
глотая пыль и сновидений крохи –
ненастным утром, на краю эпохи,
которой был не вправе выбирать.
Как пес бездомный в пору февраля
терзает кость прогнившими клыками –
так вечности молочными зубами
я буду рвать изнанку бытия;
и, словно нищий странник-пилигрим,
прочь побреду по ниве календарной,
с распадом до конца лишь солидарной,
мгновений бороздой — в посмертный Рим.
Придет зима. Метели станут петь
свой реквием, надрывно и надсадно.
И изойдясь неистовым глиссандо,
умчатся прочь. И лед начнет потеть.
( февраль 2014 — май 2015 )
