В Севастополе снесли старинный дом, в котором…
Недавно в Севастополе произошла одна история, на которую вначале не обратили особого внимания. На мысе Хрустальный, что в центре города, где ведется строительство гостиничного комплекса, снесли старый дом. Небольшой такой, одноэтажный, неказистый с виду. Стоял он возле городского пляжа, и размешалась в нем водно-спасательная станция. И, конечно же, этот дом помешал коммерсантам, возводившим на пляже свою железобетонную верхотуру. И что? — снесли они его.
Когда со строительной площадки вывезли обломки стен, неожиданно встрепенулись журналисты. «Что за дом? Зачем его разрушили? Может, он представлял историческую ценность?», — спрашивали они чиновников. И выяснилось, что этот дом, как заявляет руководство городского Совета, являлся коммунальной собственностью, никакого разрешения на его списание депутаты не давали, и все, что произошло, выглядит теперь как самоуправство.
.
Городская же администрация отмахивалась: дом, конечно, старый, относится к позапрошлому веку, но никакой исторической и архитектурной ценности не представляет. Вяло так шла эта перебранка на страницах местной прессы. Вяло потому, что дело-то сделано — дом разрушен, остатки его вывезли, строительство продолжается, мыс Хрустальный преображается. Да и президентские выборы на излете, того и гляди, портфели начнут делить, кого куда назначать — это, согласимся, для чиновников важнее. Тем более, что дом действительно такой уж особой исторической ценности не имеет. В царское время военные хранили в нем артиллерийское хозяйство, в советские годы там была таможня, а после войны спасатели размещались, следившие за купающейся публикой. Ну, снесли и снесли, не будем на этом копья ломать. Жалко, конечно, дома, но былого уже не вернуть. Так думал и автор этих строк.
Но буквально несколько дней назад я встретился с одним севастопольцем, которого зовут Борис Григорьевич Охота, и его рассказ заставил меня совсем по-другому взглянуть на всю эту историю со старинным домом.
Здесь был дом, в котором жил со своими родителями Б.Г. Охота»
В мае 1944 года, когда Севастополь освободили от фашистских оккупантов, маленький Борис Охота — а было ему тогда всего пять лет — приехал вместе с матерью в этот город. Куда отца его, командира зенитного дивизиона Григория Матвеевича Охоту, как принято у военных, передислоцировали из Скадовска для обеспечения охраны Севастопольской бухты. Одна из батарей капитана Охоты располагалась на мысе Хрустальном, а в единственном тогда, оставшемся целым после бомбежек доме — в том самом, который строители разрушили, — они и поселились. Дом, повторюсь, был небольшой. Борис Григорьевич помнит, что жили они в трех комнатах. В одной располагались отец с матерью, в другой спал он, третья же комната, самая маленькая, была что-то вроде кухни. Первое время стекол в окнах не было, так бойцы притащили какую-то пленку (они называли ее почему-то «гитлеровской кишкой», вспоминает Борис Григорьевич) и затянули ею оконные проемы. Потом уже появились стекла.
«Это был самый яркий период моей жизни, — рассказывает Борис Охота. — Наш дом находился на таком месте, откуда все было видно. Я помню, например, как тралили бухту перед возвращением в Севастополь кораблей Черноморского флота. Помню, как в ноябре 45-го возвратилась эскадра — люди высыпали на берег, кричали, плакали, морякам махали…».
Борис Охота помнит и бойцов зенитной батареи, с которыми его отец воевал с самого начала Великой Отечественной войны. А начинал свою воинскую службу Григорий Матвеевич Охота в Севастополе и был он, кстати, одним из тех зенитчиков, которые 22 июня 1941 года в 3 часа 15 минут открыли огонь по немецким самолетам. Как известно, еще война не началась, а немцы уже стремились заминировать Севастопольскую бухту, чтобы корабли из нее не вышли. Отец Григория Охоты, считай, легендарная личность, коль сделал первый выстрел в Великой Отечественной войне…
Итак, Борис Григорьевич помнит зенитчиков своего отца. Жили тогда все дружно, у отца часто собирались офицеры. От дома к батарее вела тропинка — пять минут и Боря уже там, у орудий. От командного пункта в их дом протянули телефон. Маленький Борис и сам иногда звонил на батарею. Покрутит ручку коммутатора, и слышит на другом конце провода: «Товарищ командир, вас сын зовет…»
Юный Борис Охота со своими родителями
в послевоенном Севастополе»
О чем говорили офицеры, когда собирались у отца, Борис Григорьевич не помнит. «Что говорили они, меня это не интересовало, но всегда, помню, очень весело было. Жизнерадостные люди были, верили в победу…»
В том самом доме Борис Охота застал и День Победы. «Я очень хорошо помню этот день. Было утро… (Борис Григорьевич волнуется, комкает горло) Помню, телефонистки из дивизиона толпой влетели в дом… мать обнимают, кричат: «Победа! Победа!» (Охота, не скрываясь, плачет.) Это то, что запоминается на всю жизнь… Да, шла война, мы к ней привыкли, но тот день — как яркая вспышка!»
Вечером 9 мая, по словам Бориса Охоты, все севастопольцы пришли на Графскую пристань. На всех кораблях зажглась иллюминация, ото всюду стреляли, светло, как днем, стало. На площади — бочки с вином, все пьют, напиваются, комендант приказал пьяных не забирать, а развозить по частям — праздник ведь какой, четыре года, считай, его ждали! «Весь город гудел, днем началось и всю ночь веселье длилось…»
Во время Ялтинской конференции, Борис Григорьевич помнит, в Севастопольскую бухту пришел американский пароход «Виктория». И американцы бросили якорь на виду у дома, где жила их семья. Охота рассказывает: севастопольцы с интересом наблюдали, как с парохода спустили на воду катер, как этот катер подошел к берегу, потом — вот чудеса! — катер вдруг выехал на берег и… поехал по суше! Оказалось, амфибия. Такой штуки в те годы советские люди и не видели. Потом американцы без конца шныряли по Севастополю на своих амфибиях, их видели везде, где можно, и всюду они угощали мальчишек шоколадом и конфетами.
«…Что интересно: моя мать видела всех троих — Рузвельта, Черчилля и Сталина. Она случайно оказалась в городе и рассказывала, что на проспекте Нахимова остановился кортеж, и вдруг — выходят Сталин, Черчилль… Потом вытащили коляску для Рузвельта. Стояли они несколько минут. Сталин что-то показывал Черчиллю, по развалинам рукой водил, тот кивал головой, а потом все сели в машину и уехали. Об этом, кстати, нигде не было информации, что они приезжали в Севастополь…»
Борис Охота возле того места,
где находился дом, в котором он жил»
Отец Бориса Григорьевича Охоты, нужно знать, тоже обеспечивал безопасность Ялтинской конференции. Его зенитные батареи стояли где-то в горах, вблизи Ливадии. Отец часто исчезал из дома, куда — не говорил, все стало известно лишь много лет спустя. Но что помнит Борис Григорьевич: когда встреча «большой тройки» закончилась, американцы организовали на «Виктории» прием для советских офицеров, обеспечивающих безопасность конференции. На тот прием позвали и отца Охоты, и произошла на «Виктории» такая забавная история.
«Отец рассказывал, что там было. Был фуршет. Наши офицеры чувствовали себя неловко. Подавали какие-то непонятные блюда. Как их кушать, никто не говорит. Какие-то лопаточки, вилочки… Наши ведь привыкли — ложка за голенищем… Поэтому они все это пропускали, в основном, пили. Да и закуска непонятная — перья какие-то, крылья… Прием длился до двух часов ночи, когда отец с товарищами пошел в гардероб, оказалось, все пуговицы на их шинелях отрезаны. Поначалу они не поняли, в чем дело, потом стало ясно — америкосы на память, на сувениры срезали — пуговицы и звездочки с фуражек. Потом на амфибии их отвезли на берег, и все они — к отцу. Первое, что сделали — «Григорий, борщ у тебя есть?» Только дома у нас и наелись. И спать легли. А утром мать попришивала им пуговицы…»
Был на «Виктории» и такой случай. «Мой отец шикануть захотел, решил в буфете сигарет купить. И расплатился червонцем, нашим советским червонцем. А потом идет по городу, а знакомый особист кричит с «виллиса»: «Гриша, а ну иди сюда!»
И такой у них был разговор.
— Ты на банкете, Гриша, был?
— Был.
— Сигареты покупал?
— Покупал.
— А какими деньгами расплачивался?
— А я что, помню, какими расплачивался?
— Червонцем ты расплатился, Гриша. Ты что, не знаешь, что наши червонцы… В общем, смотри у меня!
Оказывается, советские червонцы обеспечивались тогда золотом, но не все об этом знали…
Поль Робсон. Фото 60-е годы»
И здесь, уважаемые читатели, мы подступаем к самому, может быть, интересному месту в повествовании Бориса Григорьевича Охоты.
«…а еще я помню — летом 45-го это, кажется, было. Приезжает к нам какой-то громадный дядька, черный такой… Поль Робсон, сказали. С ним белая женщина — конферансье и переводчица. И все солдаты с табуретками и скамейками — в наш дом. Столько навалило народу, что и в комнатах не помещались, в дверях стояли, через окна со двора слушали. И этот Робсон пел песни, а аккомпанировал ему Николай Зубаков, пулеметчик с батареи отца, он с 41-го года вместе с ним воевал. Баянист, самоучка, никакой консерватории не кончал, а перед войной в Артеке выиграл музыкальный конкурс.
…Как это выглядело? Зубаков сидел на табуретке с баяном, а Робсон стоял. И Зубаков, только Робсон начинал петь, тут же на слух подхватывал мелодию. Робсон разные песни пел. Много было таких, половина которых на русском, другая половина — на английском. Блюзы какие-то. Комната небольшая, Робсона слышно хорошо. Споет — солдаты аплодируют ему. Потом запел «Широка страна моя родная», все подхватили и стали петь вместе. Эту песню он в самом конце спел…»
— И вы пели?
— И я, конечно, пел.
«… а после концерта устроили на нашей кухне небольшое угощение. Кок с батареи что-то принес, отец что-то по стаканам разлил, а мать оладьи нажарила. Робсон, помню, ел эти оладьи и очень хвалил их…»
— Оладьи со сметаной были?
— Нет, не было тогда в Севастополе сметаны… Потом за Робсоном приехала машина и он уехал.
После войны Николай Зубаков вернулся в свой Гурзуф, где до самой пенсии работал в «Артеке» баянистом. «Там он и умер, а когда я списался с его сестрой и спросил, рассказывал ли Николай о том, как аккомпанировал Полю Робсону, та писала, да, рассказывал. И у меня была даже мысль пригласить ее в Севастополь и показать дом, где вся эта история произошла… Не успел, никогда теперь этого уже не будет, ничего не осталось от нашего дома …»
… В том самом доме на мысе Хрустальном семья зенитчика Охоты жила чуть больше года. В 1945 году они переехали на Северную сторону города, там и жили. Уйдя на пенсию, Григорий Матвеевич Охота работал завхозом на одном из предприятий города. Умер в 83-ем. На работе его уважали, когда хоронили, даже объявили нерабочий день.
Теперь Борис Григорьевич горюет, говорит, должны же были какие-то соответствующие службы сохранить для города дом, в котором выступал знаменитый американский певец и актер Поль Робсон. А ведь он, Робсон, когда шла война, организовывал помощь для Советского Союза. «Я всю ночь не спал, когда узнал, что мой дом разрушили…»
Вот такая история с этим домом. Что теперь сказать после этого? Ничего нового, что зачастую бывает у нас, в принципе, не произошло. Эка невидаль, скажут некоторые, дом, как дом, ничего особенного. Но другие, уверен, опечалятся, будут… а-а, ладно, что об этом! Нам ведь не привыкать. По поговорке ведь живем — «Что имеем, не храним, потерявши, плачем».
[url=http://www.sevastopolpesni.narod.ru/]Здесь подробнее об авторе >>[/url]
