Нас, коренных керчан с довоенной поры, видимо, осталось очень мало, и с каждым годом становится всё меньше. Я родился и вырос в Керчи. Никогда и никуда не переезжал, если не считать учёбу в Одесской специальной оперативной школе милиции и на юрфаке Одесского университета. Из-за малого возраста я плохо помню город до Великой Отечественной войны. Но хорошо его помню в военные и послевоенные годы.
Во время оккупации немцами Крыма наша семья, спасаясь от угона в Германию, жила по деревням и сёлам Крыма. Перед самым окончанием войны несколько месяцев живали в п. Багерово. Когда Керчь была освобождена, мы в тот же день возвратились в город.
Возвращающиеся по своему усмотрению занимали оставшиеся более-менее неразрушенными квартиры, хотя найти такие было очень трудно. Город состоял почти из сплошных развалок. Он, по существу, был полностью разрушен. На месте бывших зданий лежали груды камней, балок, досок и разных железяк, из-под которых виднелись ещё не убранные останки русских и немецких солдат.
Военная техника, разбитая вдребезги, искореженная, стояла рядом с целыми орудиями разных калибров и танками обеих воюющих сторон. На многих улицах, на морском вокзале, у самого входа в милицию на Ленинской, сохранились немецкие дзоты. Один из них, на морвокзале, простоял очень долго. Его снесли последним в городе. А мне так хотелось, чтоб его сохранили для будущих поколений как памятник жестокого кровавого времени.
Среди нагромождения камней и военной техники, рядом с непохороненными солдатами, мы сумели уживаться, и были довольны тем, что в любимом городе нашлась крыша над головой. Писатель Павленко, увидев разрушенный Сталинград, не был этим поражён, так как до него видел Керчь.
Постепенно вместе с жителями стал оживать и сам город. Среди руин отыскивались хоть немного сохранившиеся здания, а в них помещения, в которых стали размещаться первые магазины. Тогда в городе были первые два магазина, которые знали все керчане. Магазины не имели каких-либо названий. Им просто присваивался какой-нибудь номер. Но эти магазины называли по имени их директоров. Продовольственный магазин назывался Островским, а промтоварный — Давыденко. Единственный хлебный, расположенный в самом начале Ленинской, назывался магазин Микича.
Позже я учился в одной школе с двумя дочерьми Давыденко, а пионервожатой у нас была дочь Абрама Островского — Фаина. Продовольственный магазин располагался на первом этаже двухэтажного здания. Сейчас примерно на том месте супермаркет «Фуршет.» Промтоварный — посредине улицы Ленина. Впоследствии там появился магазин под названием «Детский мир. «
Ещё на Ленинской был магазин, расположенный в двухэтажном здании. Магазин кое-как оборудовали на первом этаже, второй этаж был полностью разрушен. В магазине продавцом работала моя мама. Вместе с ней работал молодой парень по имени Петя. Много лет спустя помещение старого магазина было полностью переоборудовано так же в продовольственный магазин с большим количеством разнообразных продуктов питания.
Сразу же, в послевоенное время, в магазине в основном продавалась картошка и местная рыба. Чуть позже появились в большом количестве знаменитые керченские бычки в томатном соусе и чёрная икра, почему-то в деревянных бочках, по-моему, по 50 килограммов.
Магазин Островского был знаменит тем, что в нём покупала продукты жительница города Рая Белоцерковская. Её знали абсолютно все жители. Из всей её семьи, расстрелянной немцами в Багеровском рву, она одна чудом осталась живой. Тяжело раненной, ей удалось ночью выбраться из рва и добраться до какой-то хаты, где хозяева её прятали от немцев до самого освобождения города.
Когда она появлялась в магазине, слышался шелестящий шепот: «Рая идёт, Рая идёт.» Очередь сразу же расступалась, чтобы Рая подошла прямо к прилавку. Все переставали в это время разговаривать. Рая молча что-нибудь покупала, и так же молча, в полнейшей тишине магазина, его покидала. Покупатели продолжала ругаться по поводу соблюдения очерёдности. Керчане часто видели Раю, долго бессмысленно ходящей возле памятника Ленину. К ней почему-то никто никогда не подходил, как и она.
Я хорошо помню красивого маминого напарника Петю. Мама говорила, что он несостоявшийся оперный артист. Что-то у него случилось с голосовыми связками. Но он продолжал петь, только не в театре. В том, что у него был очень красивый голос, я убеждался неоднократно.
Тогда напротив торца здания школы Короленко там, где сейчас сквер с фонтаном и драмтеатром, были сплошные руины зданий. Какое-то безобразное нагромождение камней. Ближе к школе Короленко под развалинами был сохранившийся от разрушения подвал. В нём продавали вино на розлив. Из подвала часто можно было слышать звуки баяна, а то и аккордеона. Вот в этом подвале Петя посетителям показывал своё вокальное искусство.
Насколько сейчас понимаю, у Пети был красивый тенор. Он каждый день до глубокой ночи в подвале исполнял арии из различных опер. Часто пел без всякого музыкального сопровождения. Видимо, баянист не мог играть мелодии из опер. Я часто вечерами прибегал к подвалу, садился на один из множества вокруг разбросанных камней и слушал соловьиное пение Пети.
Я слышал восторженные крики одобрения подвыпивших посетителей, просивших Петю спеть что-нибудь знакомое. Особенной популярностью пользовалась дворовая песня «Мурка.» И Петя пел эту песню, бывало, по несколько раз.
Иногда Петя приходил в другой винный подвал. Он назывался подвалом Белошапки, потому что он, Белошапка, в нём торговал вином на розлив. Этот подвал располагался на углу улицы Греческой (ныне Театральной ), и переулка, соединяющего эту улицу с Ленинской. Там теперь бар «Пингвин. » Мужики очень любили подвал Белошапки, потому что он всегда давал вино в долг, иногда для расчёта на долгий срок.
Мне известно было от взрослых, что желающих выпить в долг было очень много. Но Белошапка никогда не записывал должников в какие-нибудь списки. Никто никогда его не обманул. Долг отдавали должники, как правило, с накидкой к занятой сумме по своему усмотрению. Тогда люди, обожжённые войной, доверяли друг другу. Не было среди них разного рода кидал, которые мошенническим путём или силой забирали бы чьё-то имущество.
Нечего было забирать. Все находились в равном материальном положении. Никто не выделялся роскошью. Как бы там ни было, но думаю, что сейчас мало кто из хозяев многочисленных баров стал бы кого-нибудь из незнакомых кормить и поить в долг.
И наконец, была ещё единственная чайная в центре Ленинской. Там постоянно играл на скрипке слепой еврей Борис, одетый во всё чёрное. Здесь можно было выпить не только спиртное, но и согреть душу стаканом горячего дешёвого чая.
Вот и все на то время увеселительные заведения. Они должны были существовать. Ещё шла кровопролитная война. Ещё с фронтов приходили похоронки, и домой возвращались израненные и искалеченные воины. Люди шли в забегаловки, чтобы за стаканом вина хоть на какое-то время забыть пережитые ужасы военного лихолетья, поделиться с новостями, а главное — поспорить о сроках окончания войны.
Не надо забывать о том, что совсем недавно люди жили мирной жизнью, растили детей, внуков, ходили в кино, пели, танцевали, влюблялись. И вдруг этой привычной обстановки не стало. Всё ушло в прошлое. А людям так хотелось к нему вернуться, хотя бы мысленно. И часто разговоры хозяев ручных и ножных протезов начинались со слов: » А помнишь…» И начинались воспоминания, пропитанные горечью проживаемых будней.
У мальчишек военных лет было особое отношение к инвалидам войны. На пустырях, расчищенных нами от камней разрушенных зданий и разного хлама, устраивали игру в футбол. Мячом служила сложенная в похожую на настоящий мяч куча тряпья, обвязанная верёвкой.
Часто нашу игру наблюдал возвратившийся с фронта молодой солдат, у которого вместо правой ноги был протез. Мы знали, что до войны он был вратарём керченской команды. Был любимцем детворы и взрослых. О его вратарских способностях среди пацанов ходили целые легенды. Когда он смотрел на нашу азартную беготню, его глаза становились влажными.
Створками вратарских ворот служили два громадных камня, поставленных на десять шагов друг от друга. Иногда настоящий бывший вратарь просил нас постоять ему немного за какую-нибудь команду на импровизированных воротах. Мы это считали за честь, понимая, как ему трудно будет управляться с мячом, будучи на протезе. Между пацанами был железный договор — бить не очень сильно по воротам и только во вратаря, но не в сторону от него. Кто нарушит это правило, может получить в морду, доходчиво говорил капитан команды. Так мы и поступали.
У самых ворот специально сбивали друг друга с ног, били куда-то в сторону от ворот, неожиданно перед ударом падали, поднимались, деланно ругались. Мяч били так, чтоб смотанные веревкой тряпки, калека-вратарь мог поймать. И нам это удавалось. Вратарь-инвалид долго не мог стоять в воротах, быстро уставал. Через короткое время он начинал хрипло дышать, издавая ртом какие-то свистящие звуки. Позже мы узнали, что у него в лёгком был осколок, и ему должны были делать операцию.
Парень, покидая ворота, нас искренне благодарил и каждому игроку пожимал руку. В этот момент у него глаза светились радостью. Сильно прихрамывая, он медленно покидал наше футбольное поле, а мы кричали ему вслед, чтоб он приходил ещё. Он кивал головой и пониже натягивал козырёк фуражки, с которой он никогда не расставался.
Взрослые пацаны, которые до войны ходили на футбольные матчи, утверждали, что и тогда на вратаре всегда была эта же фуражка, которую он носил и сейчас. Когда он во время игры защищал ворота, то поворачивал козырёк фуражки назад. Играя с нами, он то же самое проделывал со своей знаменитой фуражкой.
Весь берег, где сейчас расположен морвокзал, был завален морскими обезвреженными подводными минами. А море, от кромки берега до нескольких десятков метров в глубину, было загромождено затонувшими гражданскими и военными судами. Особым шиком считалось подняться по скобам на верх торчащей из воды громадной трубы какого-нибудь корабля, затем, балансируя на самом её краю, очертя голову, сигануть «солдатиком» вниз, точно в маленький участок моря, свободного от острого и искореженного металла.
Это было рискованное развлечение, но оно стоило того, чтобы перед другими показать своё отчаянное бесстрашие. На самом деле было очень страшно от того, что можно было оказаться не в воде, а на острых гигантских железяках, торчащих со всех сторон.
Полуголодные, плохо одетые люди постепенно, не жалея времени и сил, начали свой город приводить в порядок. Особое внимание обратили на братские захоронения солдат. Приводились в порядок солдатские могилы и кладбища.
Долгое время в нескольких десятков метров от памятника Ленину, в сторону школы Короленко, у самой кромки малюсенького скверика простояла могила генерала армии Аршинцева. Рядом с его могилой, холмик к холмику, была могила его сослуживца. Прах доблестных воинов, освобождавших Керчь, торжественно перенесли на гору Митридат, поближе к Обелиску Славы.
Каждое 8 мая керчане в вечернее время с факелами поднимаются на гору, чтобы почтить память павших. С горы весь город виден, как на ладони. Видны все его здания, Керченский пролив, от края и до края. Кто бывает в Керчи, обязательно поднимается на Митридат, чтобы полюбоваться красотами города и омывающим его морем. Зрелище незабываемое!
Шли годы. Мы, дети войны, взрослели. Менялись мы, и вместе с нами менялся облик родного города. Где бы мы ни находились, в нашей памяти всегда возникал центр города с его неказистыми магазинчиками, многочисленными ларьками и киосками, с обшарпанными зданиями. И как забыть эту часть города, где прошли твои детство и юность? Казалось, что это не изменится никогда, что тебя всю жизнь будет окружать то, что окружало в молодости.
Но город продолжал жить новой жизнью. Всё в нём постепенно менялось, менялось к лучшему. Центр города стал совершенно другим, прекрасным. Совсем другой стала территория, подступившая к морю. Набережная расцвела яркими солнечными красками. Казалось, что город мой — и не мой. Как жалко было расставаться с ним, любимым, в прошлом…
Но расставаться надо было, так как сам город расставался со своей серостью и убогостью. Вместе с ним мы входили в новую жизнь. Ведь мы не отделимы от мира, в котором живём. И если тебя окружает красивый, добрый мир, ты не можешь быть плохим. Красота, не спрашивая нас, входит в нашу душу, облагораживая и возвышая её.
Мне как керчанину всегда приятно слышать, когда посетившие мой город гости тепло отзываются о нём, о жителях, о его памятниках старины и Великой Отечественной войны. Не в каждом городе можно увидеть уникальный склеп Деметры, лапидарий, Царский курган. Побывать в одной из старейших на Руси церквей Иоанна Предтечи, пройти по местам, где высаживался Эльтигентский десант, спуститься в многострадальные Аджимушскайские каменоломни, рассматривать на горе Митридат раскопки Пантикопея.
Всех керченских красот не перечислишь. А какие необыкновенные пляжи вокруг города на Азовском и Чёрном морях! Меня всегда как россиянина обижает тот факт, что многие россияне рвутся в ту же Турцию, рискуя жизнью и здоровьем. Разве мало в такой гигантской стране, как Россия, красот и чудес, которые не хуже иностранных? Так зачем, как говорят, ехать за семь вёрст щи хлебать, чтобы оставить приличную сумму денег чужому государству, иногда проявляющему недружелюбие к твоей Родине?
Я уверен, что гражданин в первую очередь должен делать добро Отечеству, в котором он живёт, а не какому-то, пусть даже очень красивому, но не своему государству. Гражданин страны должен во всём проявлять к ней свою любовь и патриотизм. » В человеке порядочном патриотизм есть не что иное, как желание трудиться на пользу своей страны, и происходит не от чего другого, как от желания делать добро, — сколько возможно больше и сколько возможно лучше. » Н.А. Добролюбов ( 1836-1861), русский критик, публицист.
