Под утро стало прохладно, Васька натянул одеяло на голову – сразу начали мерзнуть ноги, поворочавшись и скрутившись в калачик, вроде согрелся, но от одеяла шла такая вонь, что дышать стало невозможно.
– Тьфу ты! Совсем задолбался. Пора просыпаться.
А просыпаться не хотелось, но во рту было паскудно, словно там погуляла стая котов, тошнило.
– Надо опохмелиться!
Под подушкой, засаленной и провонявшей, в пластиковой бутылке было еще около пол-литра бормотухи.
– Тьфу ты! – Васька опять матюгнулся. – Этой дрянью и не поправишься… Эх, коньячку б…
Было время: коньячок всегда стоял в баре, на тарелочке – миндальные орешки, на столе – ваза с фруктами. Рядом в холодильнике – буженина, маслины, лимончик.
Всё было. Но прошло…
Дрожащей рукой взял бутылку, зубами отвинтил пробку и залпом выпил грамм двести, и тут же его вырвало.
– Тьфу, зараза! Мать твою…
Все тело моментально покрылось холодным потом, но в голове шуметь перестало, руки успокоились. Еще отхлебнул, вроде пошло. Рядом заворочался приблудный песик Фафик. С ним тепло, да и предупредит, когда надо. А пропитания и на него и на себя всегда на мусорке найти можно. Вот и прошлую зиму вместе скоротали. Нашли приют в старом, давно сгоревшем доме. Стены обрушились, а подвал сохранился. Проделал норку — так, чтоб только самому протиснуться, отверстие доской закрывал. Натаскал с помоек старых матрацев, одеял, подушек.
Как-то почти неделю не пил, вроде как не хотелось. Приволок маленький шкафчик, овальное зеркало и трехрогий подсвечник. Только толку от него не было: свечей покупать не за что, а на мусорник их не выбрасывают.
Однажды копаясь в контейнере, нашел палку сухой колбасы, полбанки маринованных огурцов, немного подсохший сыр и почти полную бутылку виски. Это был праздник! Объедков было много, а вот чтоб виски… Такое было всего один раз.
Да, надо идти на промысел. Не потопаешь – не полопаешь! Кто-то умный придумал…
Васька отряхнулся, вылез из норы, справил под кустом нужду – принципиально рядом с матрацами пытался поддерживать подобие порядка. Из старой, ржавой трубы текла тоненькая струйка воды. Попил, грязной заскорузлой рукой обмыл, вернее, размазал грязь на лице.
А когда-то эти пальчики по клавишам порхали. Закончил семь классов музыкальной школы по классу фортепиано, прекрасно пел. Да, пальцы уже не те, а вот голос остался. Любили его послушать. Как подопьют бомжи на точке – так и лезут, мол, Васька, что-нибудь душевное да пожалостливее! И пел… И арии из опер, и романсы, но больше всего любил – с надрывом и хрипотцой – «Баньку по белому»!
Сразу вспоминался сосед дядя Петя, худой, сутулый, жилистый. На всегда загорелой груди красовались слева профиль Сталина, справа – красавицы с огромными ресницами и шикарной грудью, а на спине – мишень. Когда мышцы напрягались, красавица подмигивала, а Сталин хмурился и шевелил усами…
Вот и солнце показалось из-за горизонта. Проснулись и засуетились воробьи. На тополиной ветке встрепенулась горлица и заголосила: «Чекушку! Чекушку!»
– Что ж, чекушку – это неплохо… Но где ж ее взять-то?…
Водку Васька пил редко и то только на халяву. Все больше самогон, вонючий и резкий. Бомжи жаловались, что от него ноги отнимаются и глаза слепнут, но пили… Пили с горя, с тоски, с безнадеги!
Васька хмыкнул. С радости не спиваются, нет ни одного, а вот с горя… И со слабости собственной. Эх… таких миллионы!
Что-то блеснуло в куче мусора, лучик так резанул, что в глазах заплясали зеленые зайчики.
Васька ботинком разбросал обрывки тряпья, обгорелые доски и увидел маленький, в четверть ладони, бронзовый образок на такой же цепочке.
– Ишь ты!
Заскорузлыми пальцами поднял, потер о штанину, помусолил пальцами. На лицевой стороне просматривался лик Святого Николая, а на обороте – Матери Божией Троеручицы!
– Да… Такой у бабушки был! Точно такой же…
И на сердце стало так тоскливо и горько, сразу почувствовал себя одиноким, брошенным, никому не нужным малышом. Так захотелось к бабушке, уткнуться носом в ее коленки, ощутить шершавость юбки, почувствовать на голове легкую и, в то же время, сильную и добрую руку.
Комок подкатил к горлу, слезы навернулись, и защипало в глазах.
Васька матерно и зло выругался, шмыгнул носом, размахнулся, чтоб выкинуть образок, но вдруг рука сама собой опустилась, и злые отчаянные слезы потекли без остановки. Хриплый вой вырвался из груди. Васька упал и долго, до крови, колотил кулаками по земле, матерясь, сморкаясь и тихонько подвывая. Вместе со слезами вышел и алкоголь, на душе стало пусто и тоскливо…
– Эх, сто граммчиков бы… и огурчик малосольненький, – Васька аж зажмурился.
И в ту же секунду что то шепнуло: «А что, без ста граммчиков жить нельзя?»
Долго горемыка сидел на корточках, судорожно икая и хлюпая носом.
– Эх, жизнь моя поломанная!
Накатились воспоминания. И бабушка, и мама… Школа, институт, работа – не интересная, но стабильная. Свадьба, Сашенька-сынок…
А потом были девяностые… Все как с цепи сорвались в жажде прибыли. Его кооператив приносил постоянные доходы, чинуша из исполкома, хоть и не задаром, но работой обеспечивал, бандиты получали свою мзду – в общем, крутились. Торговали с Россией и с Белоруссией. Но чаще всего мотались в Крым за персолью. Деньги сыпались – легкие, шальные, дурные деньги… Вспомнился случай, как за «пулькой», по доллару – вист, Саня-Киборг от сотни баксов прикуривал…
– Тьфу ты!
И в ту же зиму, возле их дома замерзли две женщины – от голода свалились и не поднялись. Одна учительница, вторая, ее соседка – пенсионерка. Да времечко, времечко… Мать твою…
Солнышко уже поднялось, потеплело. Воробьи утихомирились. Да, осень – не лето, но еще нормально, пока не дождит, грязи нет, не трясешься от озноба….
Где-то ударили в колокол. Звук – мягкий, долгий, плавный – прокатился по городу. Васька очнулся.
– А может, в церковь сходить? В таком виде? – Васька усмехнулся… Такое чучело всех распугает… А сходить бы надо… И опять вспомнилась бабушка, маленькая деревенская церковь, поросшее березами и черемухой кладбище. Запах ладана и незабываемый вкус просвирки.… А сходить надо. Хоть свечки за упокой поставить. И за мать с отцом, и за бабушку, за Сашеньку-сынка, Вику… Да и за «братанов», Павлушку и Петрика. С ними начал бомжевать – не дали сдохнуть от голода и холода.
Павлушка из Москвы – типичное дите «Патриса Лумумбы»: мать русская, отец араб – был худым, длинноносым, кучерявым, смуглым. Прекрасно пел , играл на гитаре, чем и зарабатывал себе на жизнь. А Петрик из Минска. Сын университетских преподавателей, в ранней юности севший за фарцовку. Немного рыхлый, блондин с огромной лысиной, отличный художник, а по совместительству зазывала с бубном. Так они кочевали года полтора: один из России, другой из Белоруссии , а третий с Украины… Три жертвы развала страны. Павлушка играл, Васька пел, Петрик ходил с бубном и собирал подаяния. Вроде и неплохо жили: и ели в столовых, и пили не бормотуху, а винишко, да и ночевали не по подвалам или чердакам, а у добрых людей…
Но нарвались на неонацистов в Одессе… Бандеровцы били их нещадно, перемежая удары с дикими воплями: «Смерть жидам и москалям!», Павлушке сломали шею, Петрику пробили голову… Оба скончались на месте… Его, Ваську, в полуживом состоянии привезли в травматологию. Два сломанных ребра, нога, рана через все лицо, но жив. Хотя нафиг такая жизнь…
Где похоронили «братанов», ему не сказали, а после снятия гипса, ранней весной, милиционер посадил его на электричку и на прощание сказал: «Вали с Одессы! Сейчас не пристукнули – позже прибьют… А нам хлопоты!»
– Да! Надо помянуть, свечки поставить!
Васька поднялся, залез в свою нору. На крюке висел приличный костюм и рубашка. Рядом стояли ботинки – готовился к осени. На помойке всегда можно одеться – люди выбрасывают много хороших вещей. К зиме у Васьки всегда крепкие ботинки, пара шарфов, чтоб вместо портянок. Штаны предпочитал пошире, чтоб можно было поддеть несколько штук. Пиджаки не любил, но этот – темно-зеленый, двубортный, из атласной материи ему так понравился, что несмотря на всю его ненужность, Васька и его притащил к себе.
Отыскал ножницы, выволок наружу зеркало и обрезал и бороденку, и патлы, жирные, засаленные. Вроде как на человека стал похож. Давно Васька не глядел на себя в зеркало. Шрам через всю левую половину лица ото лба до подбородка. Под глазами синие круги, щеки ввалились. Одного переднего зуба нет. Кожа серо-зеленая, видно, от пойла, но хорошо, что не коричневая. Васька заметил: если начал коричневеть – значит, хана: месяца через три-четыре загнешься.
На помойке много использованных станков для бритья, а вот в загашнике не оказалось.
Допил остатки бормотухи, сгреб манатки, чтоб переодеться, и побрел на мусорку, там быстро нашел, что надо и подался к озеру. Озеро за лето превратилось в тухлую зеленую лужу, по берегам поросшую камышом. Но в одном месте далеко вдавалась гравийная коса. Там Васька разделся и бултыхнулся в воду. Песочком с илом долго оттирал многомесячную грязь, лезвием снял остатки бороды и волос на голове. Вылез, вытерся газетой и облачился в обновки. Старое тряпье хотел выбросить, но вспомнил, что в кармане штанов осталась мелочь и найденный образок.
Возле церкви сидели три нищенки в домашних халатах и с пластмассовыми кружками в руках. Васька и сам стал рядом и протянул руку…
– Эй, бомжара, вали отсюда! – Одна из нищенок зашипела. – Вали, а то ментам скажу! Быстро кости переломают!
– На свечку насобираю и отойду! Не боись, я вам не конкурент!
– Ишь ты, не конкурент! Шел бы бутылки собирать, сдал бы – и на свечку хватило б!
И тут в его руке оказалась бумажка в две гривны. Васька посмотрел на подавшую милостыню и вздрогнул. Надо ж, до чего похожа! Как две капли его жена, Виктория, только чуть пониже и постарше… Да еще и в платочке, по-старушечьи завязанном под подбородком. Васька неумело перекрестился…
На гривну взял свечку, на вторую две просфоры.
В церкви народу было мало, дьякон читал псалтырь, служба еще не начиналась. Васька подошел к прислуживающей бабушке и тихо спросил: «А где тут за упокой ставят?»
Круглолицая, добродушная бабулька улыбнулась: «А ты, мил человек, за здравие поставь! За упокой всегда успеется! Вон, возле кафедры, образ Святого Николая-чудотворца! Ему и поставь!»
– У меня всего одна свечка!
– А ничего, ставь ее за здравие!
– Так за чье ж здравие-то?
– Да хоть за свое, за наше, за общее.
– А что говорить-то надо?
– Говори, что сердце подскажет. Господь, Он разберется!
И протянула Ваське маленькую свечечку.
– А эту можно и за упокой! Вон там слева! Возле Спасителя!
Из церкви Васька вышел в приподнятом настроении. Солнышко грело, но не жарило. Ветерок обвевал, а не пылил. Выгоревшая за лето листва деревьев снова казалась юной.
Ноги сами понесли к парку, туда, где возле птичьего дворика толпились дети, подкармливая павлинов и фазанов кусочками булок. Центральная аллея упиралась в летний кинотеатр, разрушенный и давно не работающий. Рядом точно такая же заброшенная танцплощадка, с наполовину разграбленным ограждением. А чуть дальше, на берегу маленького озерка, птичий дворик. Васька любил по утрам тут собирать бутылки, но уже день, и все было прибрано.
На скамеечке лежала половина батона, рядом – недопитая бутылка фанты. Васька по привычке выпил воду и стал не спеша отламывать кусочки и медленно жевать.
– Деда, ты кушать хочешь? На, попробуй.
Откуда он появился, Васька так и не понял, но рядом с ним стоял малыш лет пяти и протягивал ему конфету.
– Бери, дедушка, она вкусная!
– Спасибо, милый! Сам кушай! Дедушки конфеты не едят!
И снова слезы покатились по щекам. Стало стыдно. Васька рукавом вытер лицо и горько вздохнул. Сколько б было сейчас сыну Сашеньке? Ого! Уже б двенадцать. Но нет ни Сашеньки, ни Виктории. Погибли… взорвались в машине… вот же как все получается, убить хотели его, Ваську, а пострадали невиновные и непричастные. Как непричастные? Его Васькины самые родные корешки… По ним и рубанули…
А все Саня-Киборг! Зависть, жадность – это, наверное, самое страшное, что есть в человеке.
А как начинали! Работали без выходных и проходных, спали урывками. Сколотили капиталец… И сломался Киборг… Ну, да хрен с ним… То, что обобрал и присвоил совместно заработанное — не главное, а вот то, что убить друга решился, это страшно! Но страшнее, что убил-то самое дорогое, без чего жизнь не в жизнь… Правда, и сам без головы остался – слишком близко стоял, не рассчитал. Ну, туда ему и дорога…
Васька оказался и без семьи, и без денег, да и квартира оказалась в залоге.
Сперва было страшно, дня три не ел и не пил… Где ночевал, не помнил, очнулся в вытрезвителе без денег, без документов и с израненной и кровоточащей душой… Упал на колени перед сержантом: «Добей!!! Жить не могу!!!» Сержант оказался человеком да, наверное, и знал о его беде, – дал бутылку водки, пару бутербродов с колбасой и вывел на улицу.
– Слышь! Ты выпей и поплачь. Полегчает! И вали с этого города. Тут ты жить не сможешь…
Вот так и началась его бродяжья жизнь.
Пацанчик подсел на скамейку и, жуя конфету, лихо замахал ногами.
– Бабушка! Бабушка Нина!! Иди сюда!!!
Не спеша подошла женщина. Васька вздрогнул. Та самая, что подала две гривны…
– А, это вы!
– Бабушка! А дядя кушать хочет. Но конфету не берет, говорит, что взрослые конфет не едят! А ты ж, бабушка, ешь конфеты. Значит, это только дядям нельзя?
Малыш еще долго о чем-то щебетал, весело помахивая ногами.
Бабушка Нина подсела рядом, поправила платок, уже завязанный на затылке, а не под подбородком. И спросила.
– Что, тяжко одному-то? Не спешите. Я сама вам расскажу, я чувствую… Горе у вас, самые близкие погибли и друзья тоже. Но это уже давно было… Сейчас у вас новый этап в жизни наступает. Стоите перед выбором: или дальше плыть по течению, или самому свою жизнь строить. Если надобна помощь, поможем…
Васька вздохнул.
– Да не нуждаюсь я в помощи! Тоже мне, жалетели нашлись! – и, подхватив свою торбу, зашагал прочь, шаркая подошвами ботинок. Рядом плелся песик Фафик, такой же унылый и несчастный.
И вдруг Васька почувствовал чей-то взгляд. Прямо аж спину жечь начало! Повернулся и увидел, что на скамейке сидит женщина, на руках держит ребенка, а …третьей рукой машет ему: мол, вернись!
