Как-то я задумал вспомнить все случаи жизни, когда ей реально угрожала опасность, вплоть до смертельной. Такие случаи, когда не знаешь, остался бы ты в живых, повернись всё по-другому.
Этих случаев набралось больше десятка. Когда всё, при какой-то чрезвычайной ситуации, заканчивается благополучно, мы обычно это воспринимаем как должное и вскоре вообще забываем о случившимся. И только тогда, когда увидим негативные последствия, наступившие у других при аналогичных ситуациях, лениво можем подумать и про себя отметить: «а то же самое могло случиться и со мной…»
Мне вспомнился один из дней оккупации немецко-фашистскими войсками нашего города, когда моя жизнь и жизнь мамы могли пойти совсем по-другому, или оборваться вообще. Немцы хозяйничают вовсю в городе. Они на каждом шагу. Не меньше полицаев, которые пошли на службу к оккупантам. На каждой улице, кроме военных патрулей и просто блукающих по городу солдат и офицеров немецкой армии, всегда можно встретить добрых молодцев с повязками на руках, обозначающих принадлежность к полиции. Они задерживают подозрительных граждан и усердно следят за тем, чтобы жители города бесприкословно соблюдали новые порядки, о которых красноречиво говорят различные объявления. Объявления о том, куда и когда можно ходить, где находиться, сколько находиться, как вести себя в общественных местах, что разрешается делать, а что нельзя, что в обязательном порядке сдать немецким властям, кому и когда придти на регистрацию, и многое другое.
В общем вся жизнь расписана разного размера плакатами и плакатиками, которыми обклеен весь город. В каждом таком сообщении, объявлении, приказании в конце грозное предупреждение о том, что за любое неисполнение, непослушание виновного ждёт расстрел. И люди, под страхом смерти, вынуждены все распоряжения хозяев новой власти исполнять чётко и своевременно. Другого выхода нет. Ничего человек не может изменить в оккупационной жизни. Это просто невозможно физически, так как человек не только не имеет никаких прав, но его бесправие постоянно подтверждается всевозможными репрессиями.
Недавно в газете был опубликован мой рассказ о том, как знакомая нашей семьи тётя Роза вместе с детьми и мужем ушла на расстрел в Багеровский ров на окраине города. Читательница возмущена была тем, что еврейская семья вместо того, чтобы на лодке или на плоту куда-нибудь уплыть через Керченский пролив и продолжать спокойно жить, якобы добровольно пошла на расстрел. Она даже кощунственно сравнила несчастную женщину с женой одного из главарей Германского рейха, с Магдой Геббельс, которая перед приходом Красной Армии в Берлин, потребовала от личного врача отравить своих дочерей. А всех расстрелянных назвала овцами, идущими на заклание, выбравшими смерть, а не жизнь ради прекрасного будущего своих детей.
Ко всему прочему, она к своему отзыву приложила фотографию, где она вся лучезарная и счастливая, купается с дочкой в красивом, чистом море. Она стоит по пояс в воде, а любимая жизнерадостная дочь-малышка находится рядом с ней в надувном цветном круге, имеющим дно из синтетики, чтоб ребёнок мог сидеть и блаженствовать. Видимо, своей фотографией хотела показать, как надо по-настоящему любить своих детей, что, дескать, тётя Роза (а с ней и 12 тысяч других расстрелянных евреев) вместо того, чтобы на море загорать и нежиться в морской воде, повела детей на расстрел. Не хочешь загорать — садись в лодку или на плот и переплывай Керченский пролив, но не иди на расстрел, потащив за собой детей.
Вот такое дикое рассуждение современного обывателя, который не представляет и даже не может представить, что такое фашистская оккупация. Я бы не удивился, если бы эта молодая женщина, изнеженная мирной сытой жизнью, не возмутилась бы тем, что расстрелянные евреи, а вместе с ними военнопленные и другие несчастные, не купили бы билеты на самолёты и не улетели бы, чтобы не быть расстрелянными. Поэтому они, выбравшие вместо жизни смерть, не лучше немки-фашистки, принявшей аналогичное решение, т.е. смерть. Она назвала расстрелянных покорными овцами!
Не хочу больше останавливаться на, мягко говоря, пустых фантастических разглагольствованиях отдельной категории граждан, спокойно живущих в мирное время, и с чашкой кофе в руке пафосно рассуждая о войне и о тех, кого она коснулась. Но, обращаясь ещё раз к вышенаписанному, хочу подчеркнуть, что немцы евреям не объявляли, что их поведут на расстрел. Их просто обязали в определённые время и день явиться в указанное в распоряжении место сбора. Они, евреи, чувствовали, что этот сбор добром не кончится. Но продолжали надеяться на то, что, может быть, всё обойдётся. А надежда умирает последней.
В первые же дни после захвата города немцы сходу повесили и расстреляли тех, кто по их мнению нёс хоть какую-то угрозу их безопасности. Но и потом разного рода репрессии методически продолжались. К ним относились и регулярные облавы. Во время этой операции людей хватали прямо на улицах города, заталкивали в грузовые машины, а потом увозили товарными вагонами на работу в Германию. По всему городу во время облавы раздавались крики немецких солдат и полицаев, гоняющихся за людьми, а также крики насмерть перепуганных и пытавшихся убежать живой их добычи. По квартирам немцы с полицаями ходили с такой же целью, но не очень часто. Слишком хлопотливая была такая работа — обойти все квартиры. Но иногда, когда, видимо, не был выполнен количественный план по отлову людей, тогда охотники ходили по домам и забирали тех, кто подходил для работы в Германии.
Наша квартира состояла из двух комнат. Рядом с нашей квартирой стояло трёхэтажное здание, в котором располагался немецкий штаб. Со всего двора только в нашей квартире поселился один из офицеров штаба. Он жил в комнате, которая окнами выходила в маленький переулок. Офицер жил вместе с денщиком.
Перед переездом в нашу квартиру пришёл денщик, который все стены при помощи трафарета украсил дубовыми листьями и крестами почему-то зелёного цвета. Офицер и денщик никогда не вступали с нами ни в какие контакты. Они поздно вечером проходили через нашу комнату, в которой ютилось нас четыре человека, заходили в свою, закрывались и появлялись утром, когда шли в штаб. Иногда денщик, проходя мимо нас, по-русски, мог буркнуть: облава. Мы понимали, что на другой день может быть специальная немецкая операция, и поэтому никто из взрослых не выходил в город.
Об облаве мама по-секрету оповещала жителей нашего двора и наших знакомых. Во время облавы в нашей комнате оставалась только моя бабушка. Стариков немцы не забирали. Мамину шестнадцатилетнюю сестру прятали в кладовке, а мы с мамой заходили во вторую комнату и там стояли за дверью. Если появлялись немцы с полицаями, бабушка распахивала бойко дверь, которой мы оказывались прикрытыми, и пришедшие могли видеть всю комнату со своеобразными стенами и висевшей на вешалке офицерской немецкой формы. Группа пришельцев немедленно покидала нашу квартиру.
У нас во дворе проживали в основном пожилые люди. Все мужчины были на войне. Молодёжь, которую составляли женщины, пряталась как могла. Как правило, убегали в старый захламленный подвал, в котором спасались все соседи во время бомбёжек. Немцы по подвалам не лазили, а полицаи тем более. То ли партизан боялись, то ли боялись переработаться. Конечно, на улице ловить людей было проще, спокойнее и безопаснее. Когда кого-то забирали из квартиры, то остающиеся начинали кричать, плакать и не давать возможности увести жертву из дома. Создавалась для немцев лишняя головная боль. А они не хотели себя перетруждать. Немцы старались всегда во всём действовать рационально. Это, видимо, их национальная черта.
Почему-то иногда мама не рисковала оставаться со мной за дверью. Она вылезала в окно вместе со мной в переулок и мы, перебежав неширокую дорогу, забегали во двор и скрывались в деревянной уборной, стоящей сразу слева от входа во двор. Мне этот двор очень запомнился. Когда немцы бомбили Керчь, одна бомба попала в середину этого двора, отчего образовалась глубокая воронка. Все квартиры были полностью уничтожены вместе с жителями. Осталась невредимой уборная. Как-то перед началом одной из бомбёжек мама стояла возле окна и смотрела в переулок на проходящих мимо людей. Она видела, что вдоль противоположного дома вверх, по переулку, поднимался наш солдатик в шинели. Все слышали страшной силы взрыв. После отбоя тревоги мы вместо двора напротив в окно увидели громадную яму, а на деревьях, которые росли на улице рядом с домом, висели куски шинели и фрагменты тела. Видимо, солдатик при взрыве бомбы поравнялся с домом и его разорвало на куски. Мне, шестилетнему пацану, было очень страшно смотреть на эту жуткую картину. Мама быстро меня увела от окна. Но я до сего времени помню окровавленные куски солдатской шинели.
Уборная, в которой мы прятались с мамой, представляла жуткое зрелище. Видимо, при взрыве бомбы содержимое уборной выбросило наверх, отчего приходилось стоять по щиколотку в этой очень вонючей жижи. Мне становилось дурно, и я начинал плакать. Мама меня успокаивала тем, что зато нас не заберут немцы и не разлучат, что надо ещё немного потерпеть, что скоро облава закончится, и мы вернёмся в квартиру. Мы чутко прислушивались к раздающимся голосам, которые то приближались к нам, то удалялись. Это немцы и полицаи гонялись за людьми, которые пытались от них удрать на гору Митридат. После того, как наступала тишина мы с мамой какое-то время выжидали и не выходили из уборной, боясь случайно нарваться на немца или полицая. Потом мы по моей настойчивой слёзной просьбе выходили из уборной, шли к своему окну, которое нам открывала бабушка, и мы залезали в квартиру.
В этот раз на мамин стук бабушка почему-то окно не открыла. Мама меня взяла за руку, и мы пошли вниз по переулку, чтобы пройти пару десятков метров и повернуть налево, на Свердлова, где первым от переулка был наш двор. Стояла какая-то напряжённая тишина. Хотя мы старались ступать тихо, нам казалось, что наши шаги гулко раздаются по всему переулку. Когда мы повернули на Свердлова, то сразу же увидели за несколько дворов от нашего снующих людей в форме и одетых в штатское, видимо, полицаев. Там же стояла крытая машина. Со стороны заднего борта были видны стоящие и сидящие в кузове люди, которые размахивали руками и что-то кричали. До нас доносился только неясный гул. Это была последняя партия задержанных. Значит мы с мамой преждевременно покинули наше убежище.
Но самым страшным оказалось то, что мы увидели немецкого офицера, который стоял на тротуаре к нам спиной у самого края дороги, и почти- что напротив ворот нашего двора. Он смотрел на пустую дорогу , наверное, от нечего делать, и о чём-то думал. У него были широко расставлены ноги, за спиной сцеплены руки. На офицере зловещая чёрная форма, красивые брюки-галифе с оттянутыми в стороны и отглаженными боками штанин. Ещё я запомнил начищенные до блеска сапоги.
Я почувствовал дрожь в руке мамы, и как она сильно сжала мою ладонь, которая от страха стала мокрой. Отлично понимал, что от чего мы спасались, столько простояв в вонючем дерьме, то на то и нарвались. Повернуться к немцу спиной и идти назад мама не рискнула. Мы продолжали, затаив дыхание, двигаться за спиной немца. И в тот момент, когда мы поравнялись с офицером, он услышал наши шаги, и потому сразу же оглянулся, чтобы увидеть, кто крадётся у него за спиной. Мне стало настолько страшно, что ноги отказались идти дальше. Мама тоже остановилась, впившись с мольбой в глазах в немца, и что-то нашёптывая.
Как только немец увидел женщину с ребёнком, он сразу же резко отвернулся от нас, как будто и не поворачивался, и продолжил смотреть на дорогу. Мама меня сдёрнула с места и буквально потащила за собой, да так быстро, что я едва успевал перебирать ногами. Когда мы зашли в квартиру, мама обессиленно упала на кровать, а я, стоя возле неё, горько заплакал, то ли от пережитого страха, то ли от радости, что нас с мамой не схватил фриц, и нас не повезли в Германию, разлучив с любимыми моими бабушкой и молодой тёткой.
Мама отругала бабушку из-за которой мы с мамой чуть не оказались угнанными в Германию, и об офицере, который сделал вид, что нас не увидел. Бабушка сказала, что немцы заходили в квартиру. Она воспользовалась проверенным способом, открыв настежь дверь, ведущую в комнату немецкого офицера. Этот раз за дверью вместо меня с мамой пряталась моя тётка. Всё закончилось благополучно. Наша семья была в полном составе. Бабушка, услышав об офицере, который нас не задержал, стала неистово креститься и желать немецкому офицеру крепкого здоровья и долгих лет. Я до этого видел, как бабушка, повернувшись к иконе, висевшей в углу, каждое утро и вечер с такими же просьбами обращалась к Богу в отношении своих двух сыновей, находящихся на войне. И впервые увидел, как бабушка молилась за немецкого офицера, который воевал против них.
