Служить в армии мне пришлось в городе Сальяны Азербайджанской ССР. Даже для меня, южанина, климат в тех местах оказался очень жарким. В летнее время приходилось всё время ходить в мокрой от пота гимнастёрке. Из-за жары, чтобы избежать желудочно-кишечных инфекционных заболеваний типа дизентерии, нам никогда не выдавались свежие овощи и фрукты.
Категорически запрещалось покупать их для употребления у местного населения, а тем более немытыми кушать в городе. За нарушение строгих правил по предупреждению той же повальной дизентерии грозило очень строгое дисциплинарное наказание.
Старшина по кличке «Волк» в полковой школе, в которой я учился на командира отделения проводной связи, каждое утро на утренней поверке обязательно напоминал о запрете приобретения в городе овощей и фруктов. Пугал нас тем, что заболевший один солдат, может заразить и уложить в госпиталь целый полк. Противник, воспользовавшись этим обстоятельством, без боя займёт позицию, оставленную солдатами, у которых случилось расстройство желудка.
Нам категорически запрещалось пить воду из крана. Рядом с крыльцом школы стоял большой бак из цинка, наполненный хлорированной водой. На баке — обыкновенная солдатская кружка. Воду хлорировал лично старшина школы дедовским способом: сыпал в воду хлорку до тех пор, пока она не становилась похожа на густое молоко. Запах хлорки был слышан за десятки метров от бака.
Разумеется, такую воду никто не пил. Были случаи, когда очень хотелось пить, и некоторые солдаты, зажав нос пальцами, залпом выдували кружку воды, продезинфицированную своеобразным способом заботящимся о здоровье солдат старшиной.
Во время завтрака и обеда каждый воин нашего полка, куда входила и учебная школа, на кухне получал чай для заполнения им фляги, пристёгнутой к солдатскому ремню. Жажда делала своё коварное дело, и фляга у каждого быстро опустошалась.
***
Благодаря принятым командованием части профилактическим мерам за мою службу не было ни одного случая серьёзного желудочно-кишечного заболевания. Если только у кого-то заболевал желудок, и не дай бог, случалось расстройство, солдат немедленно помещался в лазарет для обследования.
Койки тогда были двух ярусные. Чтобы были проходы, по четыре койки плотно приставлялись друг к другу. А это значит, каждого солдата во время сна окружало семь сослуживцев. Если у одного из них заболевал желудок, то в санчасть отправляли не только виновника этого события, но ещё семь рядом с ним находившимся в соседних койках товарищей.
***
«Волк» постоянно нас учил тому, чтобы тот, у кого заболевал желудок, сразу же о неприятных в нём звуках сообщал своему командиру, так как малейшее запоздание с лечением могло привести несчастного к смертному одру. И обработанные таким образом молодые солдаты при первом же бурчании в животе немедленно об этом сообщали своему непосредственному командиру, хотя и знали, что в санчасти их ожидало неприятное исследование под названием ректоскопия.
Было хорошо то, что такого солдата не клали в инфекционное отделение. Не нужно было в случае нормальных анализов затем попусту находиться на карантине довольно длительное время. И потому проверенный солдат обычно возвращался на службу через три-пять дней.
Друзьям-товарищам со всеми подробностями тот потом рассказывал, как перенёс таинственную процедуру, заключающейся в осмотре слизистой оболочки прямой кишки через введение через неё инструмента, называемого ректоскопом. Он представляет из себя металлическую трубку диаметром два и длиною тридцать пять сантиметров с лампочкой на конце.
При введении ректоскопа больной находится в колено-локтевом положении. Перед процедурой обязательно делается солидная клизма. Я на себе испытал, что это такое, когда нас, восемь человек, положили в госпиталь из-за одного товарища, у которого было подозрение на отравление желудка. Процедура неприятная, но не смертельная.
***
Однажды нашу полковую школу подняли по тревоге и машинами доставили на громадное поле, на котором от края и до края бушевало пламя. Несколько позже нам на помощь прибыл весь полк. Горел полусухой кустарник, которым в Азербайджане кормят скот. У нас были одни только лопаты. Ими мы пытались копать спёкшуюся на солнце и превратившуюся в кремень землю и ею забрасывать пламя, которое под дуновением ветра шло на нас стеной выше пояса, и заставляло отступать.
Тогда мы сняли с себя сначала гимнастёрки, а потом и брюки, и ими стали сбивать пламя. Некоторые ребята убегали подальше от огня, ломали упругие ветки кустов и охапками приносили нам. С помощью нашего обмундирования и веток часа через четыре огонь мы погасили.
Председатель близлежащего колхоза пригнал телегу, запряжённую конём. На телеге стояла гигантских размеров бочка, полностью заполненная водой из Куры. Рядом с бочкой было несколько вёдер, которые мы наполняли речной водой и с жадностью пили.
Хотя вода была мутной с привкусом донного ила и с частичками земли и песка, мы пили её с особым наслаждением. Иногда во рту оказывался маленький лягушонок. Забыв о брезгливости, быстро выплёвывали несчастное земноводное и продолжали наслаждаться настоящей радостью жизни.
***
До этого случая в полку почему-то не практиковалось такое поощрение, как краткосрочный отпуск домой. После пожара командиром полка был издан приказ о таком поощрении меня, курсанта школы, и ещё одного солдата из полка. Отпустили домой на десять дней, плюс дорога. Конечно, обрадовался.
Домой в Керчь ехал поездом долго и нудно с многочисленными пересадками. Пока я добирался до Керчи, моя девушка, учившаяся в Харьковском строительном институте, уже меня ждала. По моей телеграмме она прилетела буквально на пару дней, чтобы повидаться со мной.
При встрече решили отметить это приятное событие. Из нашего дома по улице Айвазовского мы пошли на городской бульвар через бывший городской пляж, что был от нашего дома в нескольких сотнях метров. К пляжу примыкало несколько жилых зданий. В одном из них на первом этаже была чебуречная, которую часто посещал с друзьями до армии. Мы решили в ней отметить нашу встречу.
Скушали по полторы порции чебуреков. За вечер я выпил двести граммов водки, а моя любимая девушка — стакан хорошего сухого крымского вина. Я ей рассказывал о солдатской службе, а она о студенческой жизни. Потом пошли пройтись по бульвару. Ещё в чебуречной я почувствовал в животе неприятное бурчание и чувство тошноты.
Когда мы прошли половину бульвара, я, бросив девушку, помчался домой. У нас был частный дом. Туалет находился в конце двора. Мне казалось, что он где-то на краю света. Я едва успел добежать до него. Перепуганные родители вызвали скорую помощь, которая тут же доставила меня в военный лазарет, расположенный на Верхней Митридатской.
***
Лазарет был небольшим, коек на двадцать. Возглавлял его главврач, майор медицинской службы. Помню ещё обаятельную женщину — врача капитана медицинской службы. Если главврач был дядька высоченного роста, то Елена Васильевна головой едва достигала его плеч. Очень миловидная женщина, особого интеллигентного вида и мягкого склада характера. Улыбка никогда не сходила с её лица.
Уважаемые медики мне заявили, что я пробуду в лазарете три недели, минимум две. Никакие доводы о моём десятисуточном отпуске на них не действовали, хотя первые же анализы показали, что у меня с желудком всё нормально. Было обыкновенное отравление. Кстати, врачи скорой дома сделали мне промывание, которым можно было ограничиться, а они для перестраховки отвезли в госпиталь.
Но коль я попал в инфекционку, должен выдержать карантин. Своих родителей я не видел, так как нам запрещалось с кем-либо контактировать, а также извне получать что-либо из питания. Можно было передавать только сигареты. Меня разбирало зло, что я напрасно убиваю время. На исходе были восьмые сутки, как я продолжал бестолково валяться на больничной койке, время от времени атакуя врачей по поводу моей выписки.
***
В палате были ребята моего возраста, а кто-то на год-два старше. Играли без конца в шашки, шахматы и домино. Когда врачи уходили домой, вытаскивали карты из-под подушек и до половины ночи играли в «дурачка». Очень много уходило времени на анекдоты и рассказы о различных приключениях в жизни каждого.
В наших разговорах почти не принимал участия только молоденький матрос, грузин по национальности. Он служил на тральщике, пришвартованном на Керченском молу. К удивлению, он очень плохо говорил по-русски и плохо понимал русскую речь. В Грузии он проживал в каких-то горах. Бывало, после услышанного анекдота он начинал смеяться тогда, когда все уже насмеялись от души. Может быть, из-за плохого знания русского языка он был очень молчаливым. Все указания медицинского персонала госпиталя выполнял без разговора беспрекословно.
Все ребята, кроме меня, грузина и ещё одного солдатика прошли процедуру ректоскопии. Я надеялся на то, что меня вообще минует это лихо. Но на девятый день моего пребывания в лазарете утром пришла в палату медсестра и стала нашу троицу поочерёдно приглашать на клизму.
Начала с меня, так как я ближе всех лежал к входной двери. Мне стало понятно, что в лазарете нашей части вливали намного меньше жидкости, чем здесь. Думал, что ещё немного — и мой живот разорвёт, как поганую резиновую грелку. Когда сестра разделалась с нашей троицей, она зашла в палату и ещё раз строго предупредила, чтобы мы во что бы то ни стало терпели до последнего. Бежать в туалет только тогда, когда терпеть станет невмоготу. Почему
При этом она посмотрела на грузина-матроса и кокетливо погрозила ему пальчиком руки, на которой были резиновые перчатки. Матросик в ответ ей кивнул и попытался улыбнуться. Через какое-то время после ухода медсестры я пошёл в туалет, чтобы освободить переполненный водой кишечник.
Вскоре пришла медсестра и, узнав, что я готов к экзекуции, отвела в процедурный кабинет, где меня ждали оба врача в удивительно белых накрахмаленных халатах. Видимо, надели свежие в честь начала трудовой недели после выходного дня. Врачи сказали, что у меня чистая слизистая кишок и что всё хорошо.
Я снова заканючил, чтобы меня отпустили домой, так как завтра кончается мой краткосрочный отпуск. Главврач бросил короткое: «Посмотрим», и продолжал какой-то разговор со своей коллегой. Я надел трусы и пошёл в палату. Медсестра вела мне навстречу солдатика, очередную жертву ректоскопии. Матрос-грузин лежал в палате, обречённо ожидая своей очереди.
На него было жалко смотреть. У мужчин я ещё никогда не видел такого печально-страдальческого лица. Казалось, ещё немного, и у него из глаз потекут реки слёз. Лицо стало бордово-красным, а губы были прикушены зубами. Мне стало понятно, что парень от страха может откинуть коньки. Я подошёл к нему, дружески похлопал по плечу и ляпнул первую попавшуюся на ум русскую поговорку: «Крепись, браток! Атаманом будешь! Не так страшен чёрт, как его малюют». Он с трудом кивнул мне головой и безумными глазами уставился на входную дверь.
***
Вскоре она открылась, явив жизнерадостную сестричку. «Пошли, матросик-альбатросик», — чуть ли не пропела она, показывая большим пальцем на выход. Паренёк поднимался очень медленно. Лицо выражало сплошную муку. Он едва передвигал ногами, колени которых были плотно прижаты друг к другу.
Хорошо, что не надо было далеко идти, так как процедурный кабинет располагался рядом с нашей палатой. Не прошло пары минут, как дверь процедурной с грохотом раскрылась и тут же послышались возмущённые крики обоих врачей. К ужасу, мы услышали хороший русский мат, исходивший от милой врачихи. Все, кто был в госпитале, сбежались на этот крик. Кричала не только чем-то оскорблённая женщина-врач. Ей вторил с высоты своего роста сам главврач.
В коридоре напротив врачей стоял голый матросик, стыдливо прикрывая обеими руками интимное место. Он был перепуган больше, чем перед процедурой. Видно было по всему, что он не понимал, что произошло, потому не спускал немигающих глаз со стоявших напротив него двух врачей в мокрых халатах с каким-то безобразными серо-коричневыми разводами. Кое-где к их халатам прицепились маленькие кусочки не до конца переработанной пищи.
Главврача спас рост, потому что этих кусочков больше восседало не на его плечах, а на плечах симпатяги-врачихи. Он стал щелчком пальцами в перчатках сбивать доставшиеся ему остатки от жизнедеятельности матросика. Некоторые кусочки неудачно полетели прямо в сторону пострадавшей подчинённой.
Тут она не выдержала и расхохоталась, сказав, что не ожидала быть расстрелянной своим шефом кусочками дерьма. Никто не удержался от хохота, который прокатился по всему коридору. Не смеялся только один грузин-матросик…
Как оказалось, он не до конца понял указание медсестрички. После клизмы, собрав всю силу воли, он продержался до момента введения в него ректоскопа. Всё, что он удерживал в себе, с небывалой скоростью и силой вместе с трубкой вылетело наружу, обильно поливая врачебную парочку в белых халатах.
***
Воспользовавшись трагедийно-комедийной ситуацией, я подошёл к главврачу и вновь попросил отпустить меня на волю. Он посмотрел на меня так, будто видит впервые, и со вздохом произнёс: «Да иди ты, куда хочешь!»
Не чувствуя под собой ног, я помчался в камеру хранения, оделся и направился домой. Никаких медицинских справок я не брал, отпуск в комендатуре не продлевал. У меня впереди были целые сутки, чтобы побыть с родителями.
Моя девушка давно уехала в Харьков. Тот памятный вечер в чебуречной был для нас последней встречей. Вскоре она перестала писать. Мама в очень осторожных выражениях сообщила, что моя девушка вышла замуж за одного из преподавателей института.
***
В свою родную часть я возвратился, как положено солдату, в назначенный срок, побывав не дома, а в санчасти, где познакомился с матросом-грузином, не до конца понявшим указание медицинской сестры.
Фото с сайта voenternet — LiveJournal
