Под немцем

ОККУПАЦИЯ СЕВАСТОПОЛЯ В ВОСПОМИНАНИЯХ РЕБЕНКА ВОЕННЫХ ЛЕТ

Грозное крыло Великой Отечественной войны тяжело пронеслось над Севастополем — о героике тех лет написаны горы литературы. В газетах и журналах опубликованы мемуары сотен ветеранов, защищавших и освобождавших этот город. И все точки, казалось бы, расставлены. Но среди подобного рода публицистики нет воспоминаний тех, кто жил в то нелегкое время в осажденном городе или, как говорили в войну, «под немцем». О подпольщиках — да, есть материалы, и их немало. Но обычные, рядовые, неприметные в своей жизни севастопольцы — как они пережили оккупацию? Что видели они на разрушенных улицах, как ждали они освобождения, ютясь в задымленных развалинах? И, наконец, что они сами могут рассказать о наших врагах тех лет — о захватчиках в форме вермахта?

В нынешнем июле исполнилось 69 лет, как Севастополь на два года оказался под пятой фашистов.

Время безжалостно. Покидают нас свидетели, которые могли во всех деталях описать ужас жизни «под немцем». Остаются те, кто в 42-ом, 43-ем и 44-ом были юнцами. Что ж — им слово.

Своими воспоминаниями об оккупации Севастополя в годы Великой Отечественной войны делится житель нашего города Анатолий Георгиевич Марсанов.

— Рассказать об оккупации Севастополя? Расскажу. Правда, было мне тогда всего пять лет — что сам помню, а что и по рассказам родителей знаю. Жил я с матерью, отцом и бабушкой на окраине города, на улице Керченской. Маленький такой домишко, дворик — не разгуляешься. Уличные друзья, беготня по соседским садам, где мы тырили абрикосы, — вот и всё детство. Родители мои работали на «Мехстройзаводе», что на берегу Артиллерийской бухты, отец был шофером, мать — на строительстве военных объектов пропадала. А бабушка за мной приглядывала, чтобы я нигде не шкодил.

Первые дни войны почти не помню. Единственно, что осталось в памяти: ночью 22 июня в небе появились парашюты. Светло стало, помню, весь город освещен, все бегут, радостные такие… Кричат: «Парашютисты! Парашютисты!» Думают, что по случаю возвращения кораблей в бухту (после военных учений, — Б.Б.) свои же летчики прыгнули. Не знают, что это мины. А они как ахнули — одна в бухте, другая — ниже нас по улице, столько людей поубивало! (Улица, где жил с родителями Анатолий Георгиевич, была неподалеку от той самой ул. Подгорной, где упала и взорвалась донная мина, сброшенная немецкими самолетами, — Б.Б.)

Как немцы наступали на город, помню. Отец вырыл во дворе блиндаж, и советчиком ему в таком занятии служила мама. Мама тогда сама укрепобъекты строила и разбиралась, как лучше строить укрытие. И получился у нас классный блиндаж, как и полагается, с накатом, с несколькими выходами, чтоб не завалило. Потом он нам, ох, как пригодился…

Помню, началась бомбежка, и к нам соседи прибежали, в блиндаже не протолкнуться. Где-то рядом грохнуло — всё затряслось, карбидки погасли, взрослые спичками чиркают. Пыли нанесло — не продохнуть. Улетел немец, вылезли все из блиндажа — а дома нашего и нет! Исчез дом, одни развалины вокруг воронки. «Мама! — закричал я. — Где же мы теперь жить будем?», — и тут же голоса лишился. До сих пор заикаюсь после той проклятой ночи…

…Помню, город огнем занялся, люди друг друга водой обливали — так жарко было. Посмотришь на центральный холм — везде костры, костры… Так весь город и сгорел.

Еще помню немецкие «зажигалки». Маленькие такие — воткнется в землю и не взрывается, а из хвоста — искры вроде фейерверка. Все заливали зажигалку водой и пацанов отталкивали — им-то интересно…

А еще помню, как мать ушла рыть противотанковые рвы, а мы с бабушкой одни остались. Налетел немец, а я во дворе. И только бабушка оттолкнула меня, так прямо на то место, где я стоял, бомба упала. Попала она в выгребную яму, и все дерьмо вверх полетело…

Немецко-фашистские захватчики
на улицах Севастополя.
Фото из литературы ФРГ»

Началась эвакуация. Отца на Большую Землю не забирают — шоферы на вес золота, мама «Там, где муж, там и я», говорит, а бабушка старенькая — куда ее? Так и остались мы в Севастополе.

Отец иногда приезжал домой на машине — то с оторванным кузовом, то кабина, как решето. Вот интересно, а? Многие его товарищи погибли, а он — ничего, везучим был. Иногда выпивал прямо за рулем — иначе, говорил, нельзя было. А возил он то боеприпасы, то шампанское — воды недоставало, так вино из Инкерманских штолен на питье пустили. Даже малышам кашу варили на шампанском.

В июле отец пригнал машину на «Мехстройзавод» и сжег ее там. Рабочие уродовали всё, что можно: рубили топором кабели, взрывали станки, цеха, электростанцию… Решили немцам ничего не оставлять.

И вот они пришли, немцы.

К тому времени мы перебрались жить на другую улицу — Солдатская называлась (в настоящее время ул. Рябова, — Б.Б.). Нашли там брошенный дом, обустроились. Отец вырыл яму и залез в нее, спрятался, не хотел идти к немцам на работу.

На мысе Херсонес еще гремело, а в городе уже тихо. На улицу выходили мы, пацаны. И было это так: высовываемся, смотрим — никого. Развалины вокруг, дымится всё. И вот, вдали — немцы. Они всегда по двое ходили. Приближаются — автоматы наизготовку. Мимо нашего дома прошли, на меня зыркнули. Я калитку прикрыл — и домой. Страшно.

В первые дни оккупации в городе началось: мародерство — не мародерство, а так — все шарили по развалкам, что целое лежит, то и брали. Не пропадать же. Немцы поймали троих и повесили. После этого до самой победы, считай, да и после нее первые годы мы не знали, что такое замки…

Мы, пацаны, с новой жизнью сладились быстро — пошли у нас «жмурки», «в отмерного», «в конового». Увидим немцев, кричим: «Атас!», и врассыпную. Отец сразу же в свою яму бежит. Но потом его все-таки сцапали, прямо на улице взяли. Тогда облавы шли, забирали всех взрослых и гнали в концлагерь, что на Куликовом поле. И отца туда же, за колючую проволоку. А там беда: какому-то фрицу показалось, что отец мой еврей. Загнал его в воронку от взрыва и давай затвор передергивать… Тут проходит какой-то мужик и кричит: «Юде — нихт!» Показывает на отца и втолковывает фрицу — «Русишь! Русишь!» Немец подумал-подумал, потом махнул рукой, винтовку за спину и пошел себе. Отец потом рассказывал: руки и ноги у него тряслись после этого… А что касается евреев, так их в первые же дни расстреляли. Всех.

Начали мы жить «под немцем». Да какая это жизнь? Ели кошек, крыс, на довоенных свалках дрянь всякую ковыряли — картофельные ошметки искали, жрать-то надо было! Так и жили, хоронясь от татар, что в полицаи к немцам пошли. Кстати, в том концлагере они надсмотрщиками служили — ты возьми это на заметку, газетчик.

Жизнь идет. Везде понаклеены листовки: всем нужно было идти на биржу и отмечаться — немцы искали специалистов, рабов. Мама сходила на биржу, отметилась. Но ни в инженеры, ни в секретари не пошла, прикинулась неграмотной — не хотела на немцев работать. Но кормиться-то надо! Так она устроилась в хлебопекарню, мешки из-под муки стирала. Что-то там насыпали ей в ладони, из этого она и пекла нам коржи.

С комендатурой, помню, случай был. Как-то заболел я, и мама пошла туда со мной, чтобы паек на меня получить. Ведет меня и учит: «Ты ж смотри, сынка, чихай и кашляй там». А я как зашел в комендатуру, как увидел коменданта — кстати, до сих пор помню его морду! — так все наказы мамины и забыл. Так ничего от коменданта мама не добилась, мне же еще и попало — в сердцах отлупила меня, за то, что не кашлял, как просила…

Какие были немцы? Разные. В самом начале оккупации — как звери, любого могли пристрелить за просто так. Зайдет, бывало, во двор: «Мамка! Курка! Яйки!» Увидит курицу, выгребет из под нее яйцо — и что ты ему сделаешь? Попробуй только рот открыть, так он тебя из автомата! Некоторые были такие злюки, попадешься ему не вовремя — сапогом в зад получишь.

Но были и другие. Как-то вечером пришел к нам один, уселся и давай трепаться с мамой. Некоторые из них, кстати, хоть на ломаном, но все-таки могли по-русски разговаривать. Так вот, то ли он выпивши был, не знаю, но, чуть не плача, показывает фотографии своих детей и лопочет что-то, лопочет… Мне конфету дал. Видно, не нужна была ему эта война…

Немцы все-таки наладили какие-то работы, появились у них заводики, мастерские. Отец мой по-прежнему прятался, а мама пошла работать на «Мехстройзавод» — немцы его «Вулканом» назвали. Там была небольшая казарма, где мама полы мыла. Иногда меня с собой брала. На том заводе ремонтировалась какая-то техника, помню, пушки стояли, прицепы, тележки…

Так вот насчет разных немцев. На том заводе был один главный, фельдфебелем его все называли. Что-то вроде старшего мастера. Так он такой: появится начальство, носится, как угорелый, орет на всех, подзатыльники раздает… Но только начальство уедет, ведет рабочих в столовую и кормит обедом. «Всё, — говорит, — отдыхайте…». А как-то мы пришли с мамой на завод, и ее сразу в казарму. Глядим — кровищи на полу! Рассказали нам, что фельдфебель застрелился. То ли война ему поперек стала, то ли еще что — не знаю…

…Очень хорошо помню, как взорвались на вокзале вагоны с боеприпасами. Ночь, а в небе — огни рассыпаются, огни. У всех — радость! Люди и не знали, что это работа подпольщиков, но все равно понимали: то, что взорвалось, — немецкое. Пусть хоть у них будут неприятности, говорили друг другу.

Оказывается, это все-таки подпольщики действовали. Один из них — я об этом уже после войны узнал — жил напротив нашего дома. Мы об этом даже и не знали — во как они засекретили себя! Люди из этого дома ходили по улице и просили еду — они, оказывается, ее для подпольщика того собирали.

…Подпольщики расклеивали на улицах листовки — от них и узнавали мы новости про наших. Но возле листовок не очень-то постоишь: опасно, полицаи застукают — смерть…

Такова судьба пытавшихся завоевать Севастополь.
Фото 1944 г

Мы с нашими соседями выживали, как могли: помогали друг другу, последним куском делились. Ведь одна опасность над всеми висела, никто не знал, что будет завтра. В любой момент могли попасть в облаву и оказаться в вагоне, который увезет в Германию. Как стадо баранов, людей туда загоняли… И никаких пирушек у нас не было, ни дней рождений, ни свадеб. Всё замерло.

…Среди наших тоже были разные. Были такие бабы, которых называли «немецкими подстилками». Помню, выйдет офицер из ее дома, а она быстро так прикрывает дверь, и на улицу — ни-ни. Прячется, сука…

Внизу, прямо под нашей улицей шумел рынок (на месте нынешней ул. Гоголя, возле СевНТУ, — Б.Б.). Торговали там всякой всячиной. Что находили дома, то и несли обменивать на еду. Рынок был чем-то вроде клуба: там делились новостями — всё, что узнавали о наших, тут же и рассказывал: где они сейчас, скоро ли придут.

Торговали всем: ржавыми гвоздями, рваными калошами… А отец мой вытащил как-то из кладовки патефон и — туда же. Стоим, ждем покупателей. Чтобы показать товар лицом, крутим пластинку. Подходит наш знакомый. «Ты чего это поставил? — шепчет отцу. — Смерти своей хочешь?» А с пластинки звучит вот что: «Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим…», а заканчивается так: «С нами Сталин наш родной и железною рукой к победе ведет Ворошилов!» — песня такая раньше была. Отец опешил — действительно, как это он ее завёл! Мигом сорвал пластинку и прочь с базара! Прибежали домой — трясемся…

Но что интересно, тут же рядом по рынку ходили татары-полицаи и ничего, вроде, не слышали. Видно, патефон трещал очень. А может, и слышали, да выдавать не стали — наши к тому времени уже близко были…

Весной 44-го над городом появились наши самолеты. Это я уже хорошо помню: делают они круги в небе, а рядом — немецкие самолеты, и строчат друг в друга из пулеметов. У людей — сразу же настроение, просто неописуемое, радости столько! Чуть ли не целую неделю потом рассказывали друг другу про эти самолеты.

Потом самолеты стали появляться чаще, наши подошли к городу… По немцам это сразу было видно — какими-то они другими стали, более уважительными, что ли. Не было уже той жестокости у них, не было злых взглядов. Поняли, что в мышеловку попали.

Наши на подступе к городу — люди давай прятаться. Потому что всех, кого можно, ловили и сгоняли на баржи. Немцы драпали морем и для прикрытия своих кораблей, своей техники, которую грузили на баржи, загоняли прямо на палубы женщин и детей. Мы же с отцом и матерью вовсе ушли с улицы Солдатской, пристроились в больнице — санитары, мол, мы. А санитаров в больнице не трогали, в вагоны не загоняли. Так при больнице и жили мы в каком-то подвале.

А рядом с больницей была тюрьма, и однажды заключенные устроили побег. К нам в подвал заскочили солдаты, наши же красноармейцы, пленные. Что делать с ними, как спасать? Врачи мигом забинтовали их, словно они больные, некоторых даже порезали немного, чтобы кровь шла. Утром появились немцы, прошерстили всё, но пленных не нашли. Врачи ходили бледные, как смерть: если бы нашли заключенных, всё, расстрела не миновать.

…Те немецкие баржи, которые ушли, не знаю, бомбили их или нет, но некоторые попали под бомбы там же, в порту. Помню, примчалась в больницу машина, груженная окровавленными телами — одни куски мяса… До сих пор помню: мечется по больничному двору какая-то женщина, видно, обезумела от горя, показывает всем тюбетейку — всё, что осталось от ее сына…

Наши начали город брать, и как-то привезли к нам в больницу офицера. Глядим — а это наш, красноармеец! Но почему-то с погонами — нам это в диковинку. Мы-то провожали их без погон, а тут — на тебе, погоны! Все сбежались, обнимают этого мальчишку, плачут от радости, а потом давай качать его! Он раненный, его лечить нужно, перевязывать, может быть, даже операцию делать, а мы его подбрасываем и подбрасываем! Насилу врач уговорил медсестер отнести офицера в палату…

…Освободили город, и жизнь начала потихоньку налаживаться. Пошли мы в школу. В первом классе — кому семь, кому десять лет… И вот идем однажды с ребятами по улице Крейзера (Это в районе нынешнего рынка «Чайка», — Б.Б.). Слева, в низине — нагромождение немецкой техники, раздолбанная вся стоит. Хочешь — спускайся и ищи там пистолеты, автоматы, набирай, сколько хочешь, патронов. Справа — город, весь, как на ладони, одни закопченные обломки. И вдруг видим — в бухту входят корабли Черноморского флота! Медленно так входят, флагами полощут, буруны белые разгребают. Что тут началось в городе! Все на берег бегут, спотыкаются, кричат что-то. А вышли на обрыв — и ну плакать, глаз от кораблей оторвать не могут…