(ДОПОЛНЕНО — ПОСЛЕДНЯЯ ПУБЛИКАЦИЯ КОНЕЦКОГО)
6 июня исполняется 80 лет со дня рождения популярного писателя-мариниста, автора сценариев хорошо известных фильмов, капитана дальнего плавания, офицера флота Виктора Викторовича Конецкого (на фото).
Виктор Конецкий родился в Ленинграде. Пережив блокаду, питерский парнишка поступил в военно-морское училище, служил на Северном флоте, а затем работал на гражданских судах, пройдя путь от четвертого помощника до капитана. В его активе – четырнадцать «ходок» Северным морским путем. При этом Виктор Конецкий отдавал все свое свободное время (а его было не так уж много) литературе. Он – автор более пятидесяти книг, среди которых хорошо известные массовому читателю «За доброй надеждой», «Соленый лед», «Камни над водой», «Среди мифов и рифов».
Книгами В. Конецкого, написанными с неповторимым юмором, любовью к морю и морской службе, зачитывались целые поколения моряков военного и гражданского флотов. Кинофильмы, снятые по сценариям В. Конецкого, «Полосатый рейс», «Путь к причалу», «Тридцать три» стали классикой отечественного кинематографа и до сих пор любимы миллионами зрителей. Виктор Викторович умер в 2002 году…
Активный и неравнодушный человек Виктор Викторович Конецкий стоял у основ организации работы Общероссийского Движения поддержки Флота, созданного в 1991 году. До своего последнего дня он являлся почетным председателем и членом совета Движения. Потому именно ДПФ стало инициатором организации в России и ближнем зарубежье комплекса юбилейных мероприятий, кульминацией которых станет проведение совместно с Союзом писателей России литературной кают-компании в честь замечательного писателя-мариниста. Ее заседание состоится в здании Союза писателей России накануне 80-летия со дня рождения В. Конецкого. В этом юбилейном мероприятии также примут участие председатель Общероссийского Движения поддержки Флота, депутат Государственной Думы Михаил Ненашев, члены Союза писателей России, представители руководства Военно-Морского Флота, Морской пограничной охраны, морской отрасли, судостроения и науки, а также представители общественности, журналисты, а также члены Черноморского Движения поддержки Флота.
[hr]
На литературном небосводе звезда мариниста Виктора Конецкого, как и подобает звездам первой величины, сияет ярким, чистым и устойчивым светом. Его философски мудрая и житейски простая проза, оставаясь неподвластной зыбучим ветрам перемен и потрясений, щедро дарит веру в людей, в себя, в жизнь. От этого магически теплого излучения возрождается угасшая было надежда на добро, справедливость и радость бытия. И снова хочется жить, радоваться и созидать…
Свою автобиографию Виктор Конецкий обычно начинал словами: «Я из разночинцев, русский, баловень судьбы, родился в 1929 году – год Великого перелома у нас и Великой депрессии в Америке – шестого июня, в один день с А.С. Пушкиным, что, конечно же, не случайно, и бывшим президентом Индонезии Сукарно».
Судьба, ниспослав питерцу-разночинцу пытливый ум, стойкость и выдержку, неукротимую жажду жизни и познания, добрую честную душу и тончайшее чувство людей, в полной мере одарила ещё талантом и трудолюбием.
Его жизнь – кодекс чести, преданности Отчизне и однажды избранному пути, которого никто отнять никогда не сможет.
Его последняя публикация «Лети, корабль!» – завещание нам беречь Отчизну, защищать её от всякой нечисти, бороться за правое дело и побеждать…
[hr]
Россия — держава континентальная, хотя и омывается моря¬ми трех океанов.
Поговорите с прохожими на улицах Санкт-Петербурга. Головой ручаюсь: никто не скажет вам, где находится Мор¬ской торговый порт. Таксеры вот знают, ибо морячков туда возят.
Поговорите с англичанином — он ощущает себя человеком мира, хотя глубоко чтит свою нацию и никогда не простит вам ни одного плохого слова о королеве. И чувствуют себя англича¬не в любой стране, как дома, потому что у них мышление старой морской нации. Но зачем и почему наши предки растянули дер¬жаву аж в одну шестую планеты на горькое горе россиянам се¬годняшним? Охота к перемене мест? От дремучей скуки? Из любопытства: а где, братцы, однако, земля кончается? Или это бегство под любым соусом от любого рода государева гнева? Мы, царь-батюшка, все за ради тебя — за собольком, да песцом, да моржовым клыком, за ясаком тебе, батюшка, и мировую славу тебе к ногам положим — только пусти в бомжи на свободу-волюшку…
Нынче наши богатые летят на Канары, середняки из городов – на садовые участки драпают и открывают там для себя замеча¬тельные америки в виде самостоятельно выращенной брюквы; ну а босяцкое большинство сосет лапу там, куда судьба забро¬сила…
Куда это меня понесло? А! Просто злость, в океане которой коротаю дни и ночи…
В штилевую погоду солнечную возвращаясь к родным оси¬нам, еще до Толбухина маяка, до гранитов Кронштадта увидишь на горизонте мерцающую золотую точку и от нее золотой луч в небеса. Это встречает тебя Исаакий. «Ну все! Приехали!» — подумаешь, но сразу прикусишь свой длинный и непутевый язык. И вслух скажешь: «Кажется, ребятки, вроде подходим…». Дремучее суеверие: пока не ошвартуешься, не гневи своими предположениями Бога. Это Он располагает. И в полукабельтове от причала вполне может выскочить любая бяка. Но Исаакий-то уже послал тебе золотой луч! С 1858 года он нас, моряков, встречает первым.
А от него начинается Конногвардейский бульвар — засыпан¬ный когда-то Адмиралтейский канал. Выныривает канал за Бла¬говещенской площадью. Вот на его берегу я и родился. За окна¬ми были земляные откосы острова Новая Голландия, поросшие сиренью и тополями и опутанные колючей проволокой. Секрет¬но! С петровских времен там были Военно-морской порт и Мор¬ская тюрьма (после бунта Семеновского полка и декабристов ее соорудили). На воротах порта были чугунные якоря. Якорь — символ Надежды…
Любовь к морю — детское чувство. Она не мешает нена¬видеть купание. И в этом большой смысл. Нас тянет в огром¬ные пространства вод не потому, что мы водолюбивые существа. Мы можем утонуть даже в бочке дождевой воды. Мы любим не воду, а ощущение свободы, которое дарят моря. Наш пленен¬ный дух всегда мечтает о свободе, хотя мы редко даем себе в этом отчет.
Мало кто задумывался и над тем, что море, вода подарили людям понятие волны. Волна, накатывающаяся век за веком на берега, колеблющая корабли, натолкнула на одну из основных идей сегодняшней физики — о волновой теории света, волновой сущности вещества. Волна подарила и ритм. В основе музыки, может быть, лежит ритм волн и ритм движения светил по небе¬сам. Потому музыка и проникает в глубины мировой гармонии дальше других искусств. Сам звук тоже имеет волновую приро¬ду. Медленный накат волны на отмель, вальс и ритм биения че¬ловеческого сердца чрезвычайно близки. Потому вальс невреди¬мым пройдет сквозь джазы.
Конечно, тому, кто страдает морской болезнью, лучше не читать этот гимн волнам. Когда плавание затягивается и я уже устаю от безбрежности океана и уже мечтаю о возвра¬щении, то иногда во сне начинает мерещиться шум берегового прибоя. Как будто я живу в домике среди дюн. И в окна доно¬сится длинный и мерный гул наката, смешанный с шоро¬хом сосен и песчинок на склонах дюн. Иногда очень хочется услышать в море береговой прибой. Когда волны сутки за сутка¬ми разбиваются за бортом, за иллюминатором каюты, — это другое. И грохот шторма в открытом океане — другое. Ничто не может заменить шум берегового наката. Там, где море встречается с землей, — все особенно. И люди, живущие на берегах, — особенные люди. Они первыми увидели, как из пены морской волны, вкатившейся на гальку, из смеси утреннего воздуха и влаги родилась самая красивая, нежная, женственная женщина, самый пленительный образ челове¬ческой мечты — Афродита. И самую красивую планету назвали ее именем. Богиня любви и красоты, покровительница брака, она вышла к нам из пены безмятежно нагая, и капли морской воды блестели на ее коже. И так же искрится, блистает по утрам и вечерам Венера. Древние греки называли ее еще Успокаи¬вающая Море. Потому что древние греки верили: красота смиря¬ет разгул стихий.
Как обеднело бы человечество без легенды об Афродите! Лучшие художники ваяли и писали Афродиту, она дарила им самое таинственное на свете — вдохновение.
Волны бегут через океаны посланцами материков.
Волны, поднятые штормами у мыса Горн, за десять суток до¬стигают берегов Англии и улавливаются сейсмической станцией Лондона. Почва Европы ощущает порывы штормового ветра другой стороны планеты. Как тут не подумать о связи всего на свете.
Никто еще не подсчитал энергию, которую тратит ветер, что¬бы создавать волны в океанах и морях. Какая часть его мощ¬ности исчезает в колебаниях частиц воды на огромных про¬странствах между материками? Что стало бы с нами, если бы океаны не укрощали ветер? Быть может, сплошной ураган несся бы над планетой. Ни деревца, ни травинки… Будьте благосло¬венны, волны!..
Перенесемся в другой мир. Лед, лед, лед, лед… Мы идем по Арктике. Лед, лед, лед, лед… Все по той же Арктике. Лед, полынья, лежание в дрейфе, прибрежная полынья… Шпиц — жаргонное Шпицберген, Грумант — древнее. Обледе¬нелые скалы, поморская одинокая могила, сгнивший крест, эпитафия:
«Тот, кто бороздит море, вступает в родство со счастьем. Ему принадлежит весь мир, и он жнет, не сея, ибо море есть поле надежды».
Я, правда, той могилы и древних словес не видел, и звучат они слишком литературно-современно, но связанная с ними легенда передается из поколения в поколение. И мы к ней еще вернемся.
Достигло дневное
до полночи светило,
Но в глубине горящего
лица не скрыло,
Как пламенна гора,
казалось меж валов,
И простирало блеск
багровый из-за льдов.
Среди пречудныя,
при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей
пловцам сверкают в очи.
…Карбас помора-зверобоя на волнах Белого моря. Глаза морехода на одном уровне с волной. За гребнем волн стоит ночное полярное солнце. Его низкие лучи скользят по льдам и слепят глаза кормщику. Автор был в море, работал в нем. Теперь он спокойной, крепкой рукой ведет строку. Строка величаво колышется в такт морской зыби. Север простирается далеко за края стиха. И слышно, как медленно падают капли с медли¬тельно заносимых весел. Гребет помор. Стоит над морем солнце. Вздымаются и вздыхают на зыби льдины. От них пахнет зим¬ней вьюгой. Здесь чистая картина — без символики. Здесь профессиональное знание и жизни, и физики, и астрономии. Пишет Ломоносов. Рыбак, начинавший современный русский язык, открывший атмосферу на Венере, объяснивший природу молнии электричеством, сформулировавший закон сохранения вещества.
А вот Державин:
Что ветры мне и
сине море?
Что гром,
и шторм, и океан?
Где ужасы и где тут горе,
Когда в руках
с вином стакан?
Спасут ли нас компас,
руль, снасти?
Нет! Сила в том,
чтоб дух пылал.
Я пью! И не боюсь
напасти,
Приди хотя девятый вал!
Приди, и волн
зияй утроба!
Мне лучше пьяным
утонуть,
Чем трезвым
доживать до гроба
И с плачем плыть в
столь дальний путь.
Здесь уже городская нервность, которая и нам хорошо знако¬ма. Через «Достигло дневное до полночи светило…». И «Что ветры мне и сине море?» — вдруг понимаешь, как вырастало пушкинское:
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний
пал туман.
Шуми, шуми,
послушное ветрило,
Волнуйся подо мной,
угрюмый океан…
Лети, корабль, неси меня
к пределам дальним
По грозной прихоти
обманчивых морей,
Но только не к брегам
печальным
Туманной родины моей…
Для вечно печальных и туманных брегов нашей Родины су¬хопутно-континентальное мышление ныне особо опасно. Тре¬буется планетарное.
Если страны света разделены океанами, как, например, Аф¬рика с Австралией, то тут все ясно и понятно даже слепому. Но Европе с Азией не повезло, и крупнее всех не повезло России.
Почему, скажем, жители Омска или Иркутска — азиаты, а, на¬пример, туляки — европейцы?
Тут сам черт ногу сломит. А ведь, как ни странно, эта путаница имеет большое значение. Сколько веков уже мир ломает голову над тем, что же такое русский характер. Смотрите, что пишет образованный европеец Киплинг: «Пос¬тараемся понять, что русский — очаровательный человек, пока он остается в своей рубашке. Как представитель Востока, он обаятелен. Но когда он настаивает на том, чтобы на него смотрели как на представителя самого восточного из западных народов, а не как на представителя самого западного из восточных, — он является этнической ано¬малией, с которой чрезвычайно трудно иметь дело. Хозяин никогда не знает, с какой природой гостя он имеет дело в данную минуту».
Представляете, какой ребус получился для европейских моз¬гов из-за того, что древние старцы провели границу между Евро¬пой и Азией по Уральскому хребту? Наивным, кажется им, что чертой этой помечены наши души. Бедняге Киплингу приходит¬ся иметь дело уже не с русскими людьми, а с «этническими ано¬малиями».
Посмотрим, к чему приходит автор нашей любимой детской книжки «Маугли» дальше. Итак, он считает нас азиатами и пишет:
«В Азии слишком много Азии, она слишком стара. Вы не можете исправить женщину, у которой было много любовников, а Азия ненасытна в своих флиртах с незапамятных времен. Она никогда не будет увлекаться воскресной школой и не научится голосованию иначе, как с мечом в руках».
Ах, не надо, не надо было отделять Азию от Европы условной линией! Так неприятно читать глупости у хорошего писателя.
Однако не следует упускать из виду, что и азиаты совсем не торопятся признавать нас своими. Таким образом, мы повисаем в середине. Сидим, в некотором роде, между двух стульев.
Ну и что? Что тут плохого?
Славянофилы и западники крушили друг друга несколько де¬сятков лет — царствие им небесное и вечный покой, избави их, Господи, от вечных мук! А что, от этого взаимного сокрушительства стало яснее?
Ну не европейцы мы и не азиаты. Признаем себя осью сим¬метрии. Это не так уж плохо. Симметрия — самый незыблемый закон Мира. Симметричны обеденная ложка, кристалл, собака, акула и вся Вселенная, так как выяснилось, что у Мира есть Антимир.
Конечно, быть осью симметрии дело сложное, и потому мы стали такими сложными, что сами себя начисто не пони¬маем.
Американский писатель Генри Торо заметил: «Не стоит ехать вокруг света, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре».
Мне как-то подумалось, что Чехов покатил на Сахалин не для того, чтобы сосчитать там каторжников, а чтобы посмотреть, пощупать всю огромную Россию. Ведь Россия — это вовсе не сплошная одинаковость.
Господи! Да Питер и Москва — два разных мира! Несчастная страна, в которой есть две столицы:
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова…
Здесь величайший гений промахнулся. Все случилось с точ¬ностью до наоборот. Но это, вероятно, единственный раз. И единственный раз Пушкин завидовал.
Да-да, Пушкин завидовал! Но не Данте или Гомеру за¬видовал, а моряку. Какая притягательная сила в океанской волне!
Сидишь ли ты в кругу
своих друзей,
Чужих небес любовник
беспокойный?
Иль снова ты проходишь
тропик знойный
И вечный лед полунощных
морей?
Счастливый путь!..
С лицейского порога
Ты на корабль
перешагнул шутя,
И с той поры в морях
твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!
Сколько написано о слиянии человека с конем, парусом и машиной и ощущении счастья от этого; о счастье полета или штормового плавания под парусами. А суть, кажется мне, как раз в том, что нельзя разрешать себе полное слияние ни с парусом, ни с машиной — нельзя!
Дилетант думает, что через такое слияние он сам станет вет¬ром, морем, Вселенной, Временем. Профессионал знает, что не должно допускать себя до подобных слияний, что работа пол-ным-полна самоограничений, самоконтроля и в силу этого полным-полна скуки и рационализма.
Ты сохранил в
блуждающей судьбе
Прекрасных лет
первоначальны нравы:
Лицейский шум,
лицейские забавы
Средь бурных волн
мечталися тебе;
Ты простирал из-за
моря нам руку,
Ты нас одних в младой
душе носил
И повторял:
«На долгую разлуку
Нас тайный рок,
быть может, осудил!».
Перед отплытием волонтера Феди Матюшкина в первую кругосветку Пушкин напутствовал друга по части ведения путевых заметок. Он предостерегал от излишнего разбора впечатлений и советовал лишь не забывать подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерными особенностями природы. Пушкин хотел фактов. Документализма, как ныне говорят, а не ахов Бестужева-Марлинского.
В 20—30-е годы XIX века очерки и заметки моря¬ков-писателей публиковались щедро и пользовались огром¬ным успехом у читающей публики, ибо базировались на романтизме — навевали золотые сны, уводили из кошмара Родины в далекие и суперпрекрасные миры. Этот «увод» совершался не беллетристами-литераторами, а обыкновен¬ными моряками. Документальная подкладка сообщала их очер¬кам искренность, а грубоватость языка и неровность слога, на¬пример Головнина, вызывали у Бестужева даже недоуменное восхищение.
Волонтер Матюшкин записки в рейсе тоже вел, их нашли, но полностью и до сих пор не опубликовали. Первый раз частич¬но использовали в 1956 году… Это опять к тому, что мы ленивы и нелюбопытны. А возможно, это связано с тем, что будущий адмирал Матюшкин не одобрял офицеров-декабристов. Это, правда, не помешало адмиралу отправить в Сибирь Пущину пианино.
Адмирала похоронили на Смоленском кладбище. Потому я знаю о нем с детства. Близко покоится бабушка моя, Мария Пав¬ловна. И мама, когда мы навещали бабу Маню и проходили ми¬мо могилы Матюшкина, рассказывала, как он не разрешал бить матросов и считал, что молиться, ходить, спать, сидеть, петь, плясать по дудке — убивает человека сначала духовно, а потом и физически. И что по его настоянию соорудили в Москве первый памятник Пушкину…
При всем том старик был крутоват. Незадолго до того, как упокоиться на Смоленском кладбище, он написал замечания к новому Морскому уставу. В уставе проектировалась статья, раз¬решающая «во избежание напрасного кровопролития» сдачу корабля противнику при пиковом положении. Матюшкин на
полях проекта заметил: «Ежели не остается ни зерна пороха и ни одного снаряда, то остается еще свалка или абордаж…». И по¬зорную статью не занесли в устав.
Для одной из своих книг я взял эпиграфом из дневников ад¬мирала и сенатора такую фразу: «Человека более всего поддер¬живает надежда, предложение, мечта». Заметили, как переклика¬ется легендарная эпитафия на поморском кресте с Матюшкиным? Сейчас Российскому флоту, как всем, невероятно трудно. Но надежда должна отдавать концы последней. Да, мы сами загнали себя в угол своим самоуничижением, для которого, прямо скажем, достаточно оснований.
Человек, который уходит в море, какова бы ни была его цель — бой или схватка с циклоном, или со льдами, или с тупым береговым начальством, — обязан поддерживать себя мечтой. Приправой для мечты обязательно служит юмор. Флот извечно стоял одной ногой на воде, другой — на юморе. Поводом для юмора всегда и везде служит любая дурость в окружающей действительности. Этого вокруг навалом.
Включаю ТВ: рябит в глазах от тельняшек. Все виды сухо¬путных войск носят тельники. Включая министров и начальни¬ков разведок разного калибра и класса. Как только министр или верховные разведчики появляются в Чечне, так сразу облачаются в камуфляж с сине-белым треугольником на грудях. Для чего же камуфляж, ежели на грудях лихие и броские треугольники? А! Ясно! Для удобства работы дудаевских снайперов! Вежли¬вость и интеллигентность — главные качества наших высших вояк. Сегодня без тельников только отцы церкви да хозяева «Мерседесов» обходятся.
А куда сухопутные начальники морскую пехоту посылают? Научат ребят высаживаться в штормовой накат на вражеский берег, зарываться в мокрый песок, а потом отправляют их штур¬мовать седой Казбек и другие непокоренные горные вершины. Морской пехоте в заоблачных высях привычнее.
А чего мы в Антарктиде сейчас делаем? Закрываем полярные станции и строим часовни. Дешево и сердито: «Вы! Вороги! Знайте: мы тут, мы возле Южного полюса! Мы и на нем, на по¬люсе, вместо станции Восток колокольню построим! Как жахнем в колокола, так на Северном полюсе американские атомные подлодки на сто футов в грунт зароются со страху. И никаких тут шуточек!».
Символом зарождающегося христианства была рыба.
Русское православие — очень земная религия. Скиты на¬ших отшельников — в дремучих лесах. На морских берегах Руси очень редко увидишь купол церквушки. А Прибалти¬ка и Европа утыканы кирхами. Но! Команды наших кораб¬лей с петровских времен от матроса до боцмана комплектова¬лись из крестьян. На флот набирали лапотных мужиков из глубинки — волгарей, вологодцев, псковичей-скобарей, хох¬лов. Связь флота с деревней была органической, пуповинной. Ярчайший пример: Кронштадтское восстание. Бедовое положение в деревне — и матросня бунтует. Не по причине военно-морских тягот или послереволюционного похмелья (сами матросы в Питере оказались ядром революционных сил — земельку-то большевики обещали твердо: «Земля — крестья¬нам!»).
Так вот, и во времена Беринга, Крузенштерна, Нахимова обе¬зьянами крутились на реях посконные мужики. И как крутились! Русского крестьянина, ничтоже сумняшеся, в лености упрекают всякие идиоты. Я в деревне никогда не жил, но ее знаю: и в мое время на кораблях и судах большинство — земные, сухопутные люди, не столичный народец.
И парус, и железо требуют от экипажа тщательных, аккурат¬ных, монотонных, предусмотрительных забот — иначе всех ждет гибель. Длительные заботы мы способны вынести только в том случае, если привязаны к предмету забот не за страх, а за со¬весть, и любим его взыскательно.
Черты характера людей моря наглядно отразились в облике портовых городов.
В сложном искусстве архитектуры, где гармония поверяется не только алгеброй, но и геометрией, дух людей моря проявляет¬ся отчетливо. От мачт и рей — строгость петербургских проспектов и набережных.
Даже высота потолков имеет истоки в судовой архитектуре. Петр, например, был моряком и привык к низким подволокам кают. На земле ему хотелось или привычно низкого подволока, или очень большой, небесной свободы над головой.
Любое мореплавание — и парусное, и нынешнее — древ¬нейшая профессия и древнейшее искусство. Оно умрет еще не скоро, но оно стареет уже давно. Все стареющие профес¬сии и искусства, как уводимые на переплавку пароходы, хранят в себе нечто приподнимающее наш дух над буднями. Но передать это словами — безнадежная затея. Такая же, как попытка спеть лебединую песню морской профессии, не поэти¬зируя ее старины, хотя старина эта полна ограниченности и жестокости.
Судно — единственное человеческое творение, которое удостаивается чести получить при рождении имя собственное. Кому присваивается имя собственное в этом мире? Только тому, кто имеет собственную историю жизни, то есть существу с судь¬бой, имеющему характер, отличающемуся ото всего другого сущего.
«И люди, и суда живут в непрочной стихии, подчиня¬ются тонким и мощным влияниям и жаждут, чтобы скорее поняли их заслуги, чем узнали ошибки… В сущности, искус¬ство власти над судами может быть более прекрасно, чем искусство власти над людьми. И, как все прекрасные искус¬ства, оно должно опираться на принципиальную, постоян¬ную искренность». Это сказал английский писатель Джозеф Конрад.
Каждое судно начинается с имени. У автомобилей, самолетов или ракет имен нет, только номера или клички.
Нет на планете и живых памятников. Бронзовые и камен¬ные монументы мертвы, как бы величественны и прекрасны они ни были. Имена знаменитых людей остаются в названиях континентов и городов, дворцов и бульваров. Но даже самый живой бульвар — это мертвый памятник. Только корабли — живые памятники. И когда ледоколы «Владимир Русанов» и «Афанасий Никитин» сердито лаются в морозном тумане, в ли¬ловой мгле у двадцать первого буя при входе в Керченский про¬лив, то их имена перестают быть именами мертвецов. Об этом сказано много раз. И все равно опять и опять испытываешь радостное удовлетворение от неожиданного общения с хладно¬кровным, но азартным и честолюбивым Русановым или лукавым и трепливым Афанасием, хотя от них давным-давно не осталось даже праха.
Смысл жизни судна — движение. Любое движение в пространстве есть беспрерывная смена обстоятельств и свойств среды вокруг. Чем сложнее существо, тем заметнее оно реагиру¬ет на притяжение Луны, влажность, холод и жару, плотность космических излучений, напряженность магнитного поля. И чем сложнее существо, тем таинственнее его связь с собственным именем. Имя влияет на человеческий характер и судьбу. И в этом тоже нет мистики.
Несколько слов о сложностях писательства для профессио¬нальных моряков. Великий Данте жил в пору расцвета парусного мореплавания и глубоко чтил высокое искусство парусного ма¬неврирования.
«Он был учеником этого наиболее уклончивого и пластиче¬ского спорта — идти против ветра, идя по нему» — так написал Мандельштам. И еще заметил, что Данте не любил прямых отве¬тов и прятался за спину или маску Вергилия. Понятие «лавировать» в человеческих отношениях имеет налет несимпа¬тичный. Такой же налет — «сменить галс», когда дело идет о линии человеческого поведения.
Моряки знают, что в этих понятиях, которые являются сино¬нимами, нет ничего плохого.
Думаю, что нелюбовь Данте к прямым ответам, если она бы¬ла, никак не может являться следствием его увлечения парусом и вообще мореплаванием. Море требует прямых вопросов и пря¬мых ответов. Способность к быстрым решениям — одно из основных качеств хорошего судоводителя. Характерным в большинстве случаев на море является еще то, что результат решения, его следствие бывает наглядным и наступает быстро. Моряки — плохие философы. Если рефлектирующий Гамлет уйдет в океан, он перестанет мучиться проблемой «быть или не быть».
Может, Гамлет будет слишком ждать возвращения к кон¬кретной земле, чтобы заниматься отвлеченными вопросами? Почему морские рассказы так легко превращаются в «травлю» и так легко забываются? Вероятно, потому, что в «травле» черес¬чур много выдумки, то есть лжи. А откуда она? Ведь основная штурманская, судоводительская заповедь: «Пиши, что наблюда¬ешь!». И эта заповедь въедается в морское нутро — никогда не писать в журнал того, чего не наблюдаешь; всегда писать даже то, что кажется невероятным, если это невероятное наблюдается. Случаи заведомой «липы» не рассматриваются.
Писание, как и судовождение, тоже серия решений, но про¬цесс медлительный, результат его всегда остается за горизонтом, и о быстрой проверке правильности посылок не может быть и речи, как показывает мне собственный опыт. Необходимость для писательской и морской профессии прямо противоположных черт характера является, может быть, причиной того, что пишут моряки чертовски много, но значительных писателей из этой среды вышло мало.
…Устал. Старость. Заканчиваю вечными строфами. Автора обязаны знать сами. Пусть вы родились хоть в Усть-Каменогорске:
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой;
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец…
Не славь его: в наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник…
