Оловянная ложка и серебряная медаль

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Держись, Володька!

Этот призыв Володя Хрущев в своей довоенной жизни слышал, пожалуй, чаще всего. Когда учился плавать на мелководье в Приморке под Таганрогом. Когда занимался в морском клубе ростовского ОСОАВИАХИМА. Когда сидел на руле клубной яхты. Когда хо^дил с рыбаками во время путины к противополож^ному берегу Азовского мо^ря. Романтика моря, свежесть морского воздуха, ко^торым был просолен, на^верное, насквозь, романы Стивенсона и Жюля Верна, несомненно, способствовали прочности сделанного выбора.

B военкомате, правда, ре^шили по-другому: закален^ные парни, тем более подкованные политически — комсорг класса и редактор школьной стенгазеты что-то все-таки значит — нужны не только на флоте.

Когда в соответствии с приказом Наркома обороны маршала С. Тимошенко зимой 41-го десятиклассникам выдавали приписные свидетельства, военком, прямо посмотрев Володьке в глаза, сказал:

— Будешь служить в войсках НКВД. Окончишь десятилетку — пошлем тебя учиться на военного следователя. Ты знаешь, как это почетно? Мы одного из ста берем! А что флот? Ни^чего особенного…

Володька отбивался.

В конце концов, Михаил Александрович Чебурков на^шел «компромисс»:

— Ладно, особые отделы и на флоте есть. Будешь во флотской форме ходить…

— Да не форма, море мне нужно!

— Значит, будешь служить на корабле, — резюмировал военком.

21 июня, в субботу, в 78-й ростовской школе был выпускной. Рассвет «новой, большой жизни» встречали на берегу Дона, пели, шутили, смеялись. А в это время уже бомбили Киев, Брест, Севастополь. Рассвет взрослой жизни был окрашен багрово-кровавым цветом.

Вызов в военкомат был вполне естественным. В голове рой мыслей: куда направят? Ясность внес все тот же военком Чебурков:

— Знаешь что, Володя, выпускай стенгазету. Нари^суй карикатуру на Гитлера, стишата придумай, в общем, пофантазируй.

Так появилось первое «произведение» времен вой^ны — по голове Гитлера бил молот с красной звездой.

По черепу Гитлера-гада
Ударил военный заем…
Жестоко, без всякой пощады
Мы займом захватчиков бьем.»

Приняв сей труд, Чебур^ков сказал:

— В августе придет раз^нарядка в Кутаисское учи^лище НКВД. В Грузии бы^вал?

— А как же флот?

— Я ж тебе сказал: по^том пойдешь, куда хочешь.

Месяц пролетел в беготне — призывники, в том чи^сле и Володя, разносили повестки мобилизованным. На^стал день, и ему принесли повестку.

— Ну что, моряк, пойдешь на флот? — без тени иронии спросил Чебурков. И, не дожидаясь ответа, добавил:

— Сегодня в 6 вечера по^езд отходит… Впрочем, по^ка будете ехать… Ладно, поедете в Севастополь через Новороссийск — пойдете морем. Ты и еще один паренек — Коля Ишков — будете служить в частях ТОС (чуть позже стал понятен смысл этой аббревиатуры — «техника особой секретно^сти»).

Нас тридцать и все — ростовчане —
Команда «сто семьдесят семь».
У всех рюкзаки за плечами,
И наголо стрижены все.
И все по-мальчишески рады,
Что нас направляют на флот,
Что ждет нас на рейде эскадра,
И форма матросская ждет.
И разве подумать могли мы,
Влюбленные в море сполна,
Что силою неумолимой
Нас бросит на сушу война?»

Из Новороссийска транспортом «Курск» дош^ли до Феодосии без осо^бых приключений, хотя и бомбили по пути. Оттуда на гидрографе «Галс» добрались до Ялты, а затем на тральщике «Щит» пришли в Се^вастополь — в город-кра^савец, которым Володя бредил с детства. Прямым ходом — в экипаж. Накормили, помыли, переодели: вот она, долгожданная тельняшка — морская душа, а вот — бес^козырка, а вот и боевое оружие — трехлинейка об^разца 1891/30 года за номером 05316412…

В октябре, когда из уст в уста, как в Гражданскую, как пароль, стало передава^ться слово «Перекоп», краснофлотцы, готовившиеся вступить на стальную кора^бельную палубу, получили по триста патронов, по 4 «лимонки» и «РГД», полный вещевой аттестат и команду: «Вперед!». Среди трех тысяч бойцов 7-й брига^ды морской пехоты ЧФ был и краснофлотец Володя Хру^щев.

Перекопскую славу удвоим —
Здесь сражались наши отцы.
В Крым германцам пути мы закроем
Перерубим фашистам «концы».»

24 октября командование войск Крыма предприняло контрудар в районе Воронцовки. Жестокие бои продо^лжались несколько дней, но отбросить противника не удалось. Наши войска ста^ли отходить в степные районы Крыма. А 29 октября началась оборона Севасто^поля. С 12 ноября Володя Хрущев — в боях, среди бойцов 54-го Разинского полка легендарной 25-й Чапаевской дивизии. В составе взвода разведки он провое^вал до конца февраля 42-го года. О тех жарких месяцах, в течение которых враг два^жды шел на штурм черномо^рской твердыни, напоминают не только хранимые памятью детали событий и имена однополчан, но и шрамы от двух ранений, а также оловянная ложка, ко^торая декабрьским утром 1941 года выпала из-за раструба короткого сапога немецкого обер-ефрейтора, убитого на Мекензиевых горах. А еще — серебряная медаль «За отвагу». Ложку он пронес через всю войну — через горячие дни обо^роны Севастополя и лагеря для военнопленных. А медаль за добытого «языка» Вла^димиру Ивановичу Хруще^ву вручили в военкомате лишь нака^нуне 50-летия Победы. Че^рез 54 года…

Навсегда в память вреза^лось и самое тягостное — кошмар последних дней обороны и два с половиной го^да плена.

Тревожат память огненные были,
Последний бой в штыки наперевес,
В бессмертие матросы уходили
На раскаленном мысе Херсонес.»

В конце 60-х Владимир Иванович Хрущев впервые после войны побывал в возрожденном Севастополе. Как водится — экскурсии, посе^щения памятных мест. У мемориала в честь героических защитников города-героя группа туристов слушала рассказ экскурсовода. Уста^лая женщина в очках за^ученно говорила:

«Начиная с первого по тре^тье июля сорок второго года, защитники Севастополя бы^ли эвакуированы на Большую землю…».

Обидно, больно и горько было слушать такие расска^зы-небылицы…

В свое время военный жу^рналист, тогда еще полков^ник В. Филатов написал: «А что есть «темное пятно», допустим, из времен Великой Отечественной войны? Это часто самое горькое наше, самые горькие и трагические уроки, за которые заплаче^но большой кровью и мно^гими смертями. Их тем бо^лее надо знать, чтобы они не повторились и сегодня, за^втра, послезавтра, никогда».

Пожалуй, сейчас нево^зможно назвать имени че^ловека, первым попытавше^гося донести до широкой об^щественности всю правду о последних днях обороны Севастополя. Но, несомненно, одним из первых был В.И. Хрущев — ветеран и инва^лид войны, журналист, защитник Севастополя, находившийся на рубежах его обороны с первого до последнего дня. Об этом он написал в своей работе «Трагедия под скалами Херсонеса» еще на заре «глас^ности» — в 1987 году.

«Севастополь был захва^чен, но севастопольцы продолжали сражаться. Бывшие полки и бригады, наспех све^денные в роты, отошли к Херсонесскому мысу, вдава^вшемуся в море западнее города. Это был последний рубеж. За спинами тысяч севастопольцев плескались вол^ны. Кончались патроны и гранаты. Заняв оборону в какой-то сотне метров от об^рывистого берега, моряки и солдаты штыками отбрасывали атакующих немцев. В неистовой злобе враги засы^пали снарядами, бомбили прибрежную полосу. Снова шли на приступ и снова откатывались назад. Силы севастопольцев удваивала вера в то, что за ними при^дут, вырвут их из когтей смерти родные корабли. Но они все не приходили…

Когда сводка Совинформбюро сообщила, что 3 июля оставлен Севастополь, отча^янный бой у Херсонесского мыса только разгорался. При^жатые к обрывам цепи севастопольцев редели, но с невиданной стойкостью отби^вали бешеный натиск врага. И так несколько кровавых дней и ночей.

Наконец, рассвирепевшим захватчикам удалось про^рвать последнюю линию обороны севастопольцев. Тыся^чи израненных, измученных бойцов вынуждены были спуститься к морю, под нависшие скалы. На узенькой, омываемой волнами прибрежной полосе, от Херсонесского маяка до 35-й береговой батареи, укрылись остатки войск. Убежищем для них служили естественные пещеры и ниши, образовавшиеся от ветров, вымытые волнами. У большинства уже не было патронов. Но севастопольцы и здесь, в совершенно безвыходном положении, продолжали отбиваться от бесчисленной своры фашистов. Это покажется невероятным, но еще больше недели гитлеровцы не могли сломить сопротивление фак^тически безоружных севастопольцев».»

Сутки, дни и ночи, слились в одну сплошную мглистую пелену. Сверху последних севастопольских защитников засыпали гранатами и минами, спускали вниз ящики со взрывчаткой и подрывали ее. Утром почти к урезу воды подходили немецкие катера и расстреливали наших моряков. В ходе очередного боевого столкновения «досталось» и Володе — что-то рвануло, потерял сознание. Когда оч^нулся — все тело болит, хотя ран открытых и не бы^ло, но на ногах стоять не мог.

— Держись, браток, все будет нормально, — подбо^дрил его какой-то краснофлотец.

Это «держись» в течение всей войны он слышал еще не раз — и по отношению к себе, и к другим. Да и сам не раз просил «брати^шек» не падать духом.

«Лишь когда у последних севастопольцев окончатель^но иссякли силы и большин^ство находились в беспамят^стве, их стали брать в плен. Именно брать. Никто не поднял руки, никто не сда^лся по своей воле».»

Кое-как добрели с Херсонеса до Бахчисарая. Ноги, как ватные, подгибались, благо, братишки не дали упасть — поддерживали под руки. Все в бинтах, окрова^вленные, грязные. Колонна пленных растянулась на не^сколько километров — хвост был в Инкермане, а голова уже далеко за Бельбеком. На этот счет есть разные цифры, но многие сходятся на том, что в плен попали больше шестидесяти тысяч наших бойцов и краснофло^тцев.

Дошли до Бахчисарая. Там пережили первые две недели кошмара плена. Лагерь, в котором поместили тысяч тридцать пленных, был разбит между берегом какого-то пруда и отвесным горным склоном. Ни бараков, ни навесов — одна колючка, натянутая в пяти метрах от такой близкой, но такой далекой — пресной воды.

От палящего июльского солнца распухали языки и плавились мозги. Пленные, изнемогая, мерли, как му^хи. Началась дизентерия…

А кормили так: на третий день в первый раз пригнали полевую кухню. Десяток пленных, обливаясь потом, вкатили ее на территорию лагерной зоны. «Меню» — распаренные отруби, залитые холодной водой. Первый раз дали воды — черпали ее из полевой кухни, кто чем мог: пилотками, бескозырками, изредка — мало у кого уцелевшими — котелками. Так «кормили» дня три-четыре. А на седьмой день привезли какой-то жидкой каши из горелой, пахнущей керосином пшеницы. Два раза дали воды. Кое-что перепало и Володьке, благо, был он обладателем консервной банки…

Сказать о том, что было тяжело, — не сказать ничего. Охрана — крымские татары — зверье. В немецкой форме синего цвета, желтая повязка на рукаве — «полицай», у каждого плетка. Не так посмотрел — по спине.

В бахчисарайском лагере была маленькая клетушеч^ка, а в ней — политработники и евреи. Каждый день клетка набивалась до отказа — выдавали комиссаров свои же, сволочи. По утрам их расстреливали. Был там один полицай-«специалист». Выстраивал пленных и всех «подозрительных» «отсеивал». Как-то «вычислил» он и одного политрука. На рукаве выгоревшей на солнце гимнастерки отчетливо был виден силуэт «комиссарской» звезды. Лет тридцать было ему. На плечах — почти но^вая фуфайка… Погнали их к забору, изрешеченному после многочисленных расстрелов. Проходя мимо, погля^дел он на Володьку, снял фуфайку и бросил в руки:

— На, дружище, она мне больше не понадобится…

Владимир Иванович, рас^сказывая об этом, вдруг за^молкает и прикрывает ла^донью глаза. Из-под нее по щеке катится слеза. Те мгно^вения врезались в память восемнад^цатилетнему пареньку на всю жизнь…

Недели через две по^грузили на грузовики, и — на станцию. К тому времени Володьке стало невмоготу — ноги распухли, передви^гался еле-еле, да и то на ко^стылях. Но, слава Богу, его, как многих раненых, не рас^стреляли. В Симферополе в каких-то овощехранилищах продержали до конца августа. Стало чуток полегче — два раза варили баланду: немытая припорченная картошка, морковка, немного пшенца или чечевицы, кусочек горелого хлеба и чай из травы. Воды, правда, было вдоволь. В начале сентября погрузили всех в эшелоны — набивали в вагон по 60-80 человек.

Повернуться негде, духота. На станциях выгружали из вагона мертвых. Буханку хлеба ниточкой делили на двадцать человек.

Дорога из Крыма в Дне^пропетровск заняла трое су^ток. Там — «сортировка». Раненых отбирали, а потом расстреливали.

— Держись, браток, — сказал земляк-санитар. — Не подавай виду, что тяже^ло тебе.

После Днепропетровска были лагеря во Владимире-Волынском, Каменец-Подольском, Холме, Сувалках, Торне. Бывало всякое: не раз приходилось смотреть смерти в глаза, но выруча^ли друзья, случай и стре^мление выжить. Когда ста^ло совсем худо, Владимир Хрущев попал в блок для больных, откуда в больши^нстве случаев была одна дорога — последняя. Лагер^ный врач Максим Моисеевич Гордон, знаменитый нейрохирург, профессор, сам ос^тавшийся в живых благода^ря удачно сделанной опера^ции одному из любимцев фюрера, осмотрев Володьку, сказал:

— Этого парня надо спасти — он стихи пишет…

Володька действительно писал стихи. Конечно, сейчас они покажутся весьма несовершенными и наивными, но тогда они были «стреляющим» оружием, помогали выжить.

Осень мрачная и хмурая,
Ходят пленные понурые,
Тяжко как.
Осень пленная, холодная,
Осень пленная, голодная,
Всюду мрак…
Листья желтые и красные
Наземь падают, несчастные,
Погляди…
Всюду проволка колючая,
Провались ты, осень злючая!
Пропади!..»
(«Осенний мотив».
Каменец-Подольский, октябрь 1943 г.)

В стихах — страдание и надежда, воспоминания о ро^дном городе, посвящение друзьям и врагам, мечты и даже любовь. Четырежды Володя восстанавливал по памяти то, что сочинил за время войны, записывая сти^хи в маленький блокнотик. Эта маленькая книжечка передо мной. Выгоревшая об^ложка, пожелтевшие листки. Не выцвели чернила — лишь слегка поблекли. А чернила — разведенная са^жа. Перышко выменял на половину хлебной пайки у полицая-украинца, прикрепил его ниткой к палочке. Берег эту «ручку», как зеницу ока.

Когда я листал этот чу^дом уцелевший и сохранен^ный блокнотик, вспомнил о «Моабитской тетради» Му^сы Джалиля. Конечно, сти^хи Володи Хрущева — это не литература в классичес^ком понимании, но сколько в них жизненной силы! На^до ли говорить, как и чем рисковал двадцатилетний парень, храня эту книжи^цу, осмеливаясь писать и рисовать в ней карикатуры. И что самое интересное — ни^кто не «заложил», хотя по^длецы за лагерной колюч^кой не переводились.

23 января 1945 г. стал вторым днем рождения не только для Володи Хрущева, но и для тысяч других узни^ков лагеря военнопленных в польском Торне — в го^род вошли советские войска. Но освобождение не дало свободы…

До октября 1945-го «ре^патриированных» подлечи^вали, а потом — вновь эше^лон и долгий путь в ураль^ский Нижний Тагил. Три тысячи бывших пленных по^пали на знаменитый Нижне^тагильский металлургичес^кий, давший во время войны металл для 35 тысяч тан^ков. Работали на фоне «фи^льтрации» — по ночам ра^ботала московская фильтрационная комиссия. Лишь через несколько месяцев прошедшим по системе перекрестных допросов выдали справку: «Прошел фильт^рацию». Стойкие бойцы, мученики, пережившие кош^мар фашистской неволи, на Родине были встречены подозрением и недоверием. Впрочем, выдавал же кто-то политруков…

Зимой из Ростова приеха^ла мама — Екатерина Самойловна, к слову, бывшая депутатом, кавалером двух орденов, заслуженным учите^лем РСФСР. Два дня уго^варивала она начальника управления полковника Плюснина: «Отпустите сына домой, как за себя ручаюсь за Володю…». Полковник, провожая ее, обнадежил: «Что смогу — сделаю. Я вам верю, и ему — тоже. Читал я его стихи…».

Пролетел февраль, прошел март. Володю Хрущева, ус^певшего уже несколько раз опубликоваться в заводской многотиражке и рекомендо^ванного для поступления на филологический факультет Молотовского университета, вызвал Плюснин:

— Вот что, Хрущев. До^мой еще никому не разреше^но ехать. Есть даже дирек^тива — молодежь никуда не отпускать: ссуды выделять, помогать с жильем, чтобы здесь, на Урале, оседали… Плевал я на директивы. Хва^тит тебе мыкаться. Я твоей маме поверил. Ты за^служиваешь, чтобы вернуть^ся на родину. Я плакал, ко^гда читал твои стихи… А в цехе скажешь, что идешь по этапу дальше, на Север…

В родном городе он ока^зался ровно через год после Победы.

Следующим летом фронтовик В. Хрущев стал студентом Ростовского пединститута. Во время учебы и после нее не скрывал, что был в пле^ну. К плененным в Севасто^поле, в сравнении с други^ми, отношение было снисхо^дительнее. Видимо, по ли^нии госбезопасности были даны соответствующие ука^зания. Но «дело» Хрущева — об этом мне говорил сам Владимир Иванович — наверняка пылится в ка^ком-нибудь сейфе нынешней российской ФСБ. И это, вку^пе с «пленным» прошлым, так и не позволило журна^листу Владимиру Ивановичу Хрущеву вступить в партию — тогда стремление к это^му было его жизненной по^требностью и служебной необходимостью. Какая-то надежда появилась после ХХ съезда КПСС, но вскоре она растаяла. В партию до^рога была закрыта навсег^да. Пожалуй, в этом была главная, но определившая во многом послевоенную судьбу Владимира Хрущева несправедливость.

Работать неустанно хочу я,
словно черт,
Но по анкетным данным
всегда лечу за борт.»

Так и отработал ветеран три десятка послевоенных лет в печати на вторых и третьих ролях, хотя, безусло^вно, был достоин большего — это он доказал своим пе^ром. Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать стра^ницы его поэтического сбо^рника «Потомству в пример», выпущенного в 1989 году политуправлением КЧФ.

В 90-е Владимир Ивано^вич вышел на давно заслуженный отдых, но мысли его, по^мыслы и дела всегда были о Севас^тополе и с Севастополем. Они — в его стихах. К слову, еще в 1962-м они впервые увидели свет на страницах черноморского «Флага Родины».

Каждый раз, приезжая в родной Ростов, я встречался с ветераном, «настоящим» защитником Севастополя. Прощаясь с ним, я обязательно говорил: «Держитесь, Владимир Иванович!». Теперь, увы, говорить эти слова некому…

В конце прошлого века в миллионном Ростове-на-Дону проживало шесть кавалеров медали «За оборону Севастополя». Сколько их осталось нынче, накануне 65-летия Великой Победы?