Мыло

Наташа ФИЛИМОШКИНА

Кажется, Крымский краеведческий музей в Симферополе наделен какой-то магической, уникальной особенностью: когда я в городе (что бывает не часто), с ним всегда что-то не так. То санитарный день, то выходной (теперь меня можно среди ночи разбудить и я точно скажу, выходной в музее — вторник), то просто закрыт. Понадобилось два года, чтобы я наконец-то смогла переступить его порог.
И… сразу же наткнулась на каменную бабу. Эх, каменные бабы, родные вы мои! Хотите – верьте, хотите — нет, но красоты и грации в них ничуть не меньше, чем в эллинских скульптурах. Круглые лица, маленькие руки, широкие бедра. Мужчины всегда с мечом, а женщины — в великолепных головных уборах.

Гордая молчаливая красота. Смотришь на фигуры – и видишь: степь, свобода, а еще – гармония с природой, в которой находились наши предки. Конечно, когда в музее всего лишь две половецкие бабы, это почувствовать сложнее.

То ли дело — двор Днепропетровского исторического музея – целая россыпь каменных баб и на любой вкус, самая большая коллекция на Украине. Всматривайся и вслушивайся, сколько душе влезет. В этом плане симферопольский музей подкачал. Не самим же им ваять каменных баб — половцы сколько смогли, столько и сделали! Кстати, а что останется от нас, их потомков, через двести, пятьсот, тысячу лет? Что будет вызывать восхищение и бережно храниться?

Многие проходят музеи за полчаса. Зашли — и вышли, так ничего не увидев, не поняв, не почувствовав, лишь для того, чтобы где-то в сознании поставить галочку: я здесь был. Можно резонно заметить: но ведь музеи похожи друг на друга! Везде одни и те же зубила, топоры, мечи, часы, посуда, домашняя утварь… Да, вещи похожи, но история разная. Это только кажется, что топор, которому пять тысяч лет, один и тот же что в Москве, что в Симферополе.

Ан нет, его делали разные мастера, пользовались им разные люди: одним, быть может, совершили убийство, а другим — рубили деревья. В каждом музее есть своя изюминка, нечто настолько особенное, что навсегда впечатывается в память (даже нищета музея и та способна поразить). Мы переходим из зала в зал, из эпохи в эпоху, из века в век, из старой жизни — в новую, из дальних рубежей истории — к современности.

В небольшой комнате лежат бивни мамонта, челюсти и зубы ископаемых животных, которые про этот мир знают гораздо больше, чем я — просто потому, что они ближе к его началу. За двадцать минут передо мной проносятся миллионы лет. Пытаюсь осознать, прочувствовать – этому бивню миллионы лет!? Как такое огромное число, такой непостижимый срок уложить в голове? Или — человеческий скелет. Это же человек! Только живший двадцать пять тысяч лет назад. И, в отличие от меня, он ближе к истокам мира и гармонии, а я — ближе к его концу, разрушению, катастрофе. Он, как и я, был осью планеты. Потому что отсчет жизни мы ведем с самих себя и все соизмеряем и сравниваем только с собой. И другого понимаем только тогда, когда начинаем понимать себя. Ни секундой позже и ни секундой раньше.

Иду дальше.

Маленькие залы с высокими потолками — они вмещают в себя эпохи и века, людей и судьбы. Точнее то, что осталось.

Музей — огромное вместилище мертвецов: у всех вещей, картин, посуды, одежды когда-то были хозяева. А теперь они ничьи, с безликими инвентарными номерами. А фотографии… Всего лишь миг, яркая вспышка — и кусочек личной истории навсегда запечатлен. Фото со временем пожелтеет, покорежится, но всегда найдется тот, кто рассмотрит, угадает, прочувствует.

Музей – настоящая машина времени. В таких эпохах можно побывать, столько насмотреться, о стольком передумать! Многочасовые вояжи во времени даются нелегко. Эмоции, мысли, переживания… И мир, который я оставила несколько часов назад, тоже начинает меняться — медленно, неотвратимо, словно сдвинулся с места некий ледник.

Уже на выходе из музея я заметила небольшой стенд, как потом оказалось, приуроченный к 9 Мая. Но я так устала, что поначалу отмахнулась от него. Боковым зрением успела схватить слово «фашизм». Облегченно вздохнув, предвкушая свежий ветер и меню в кафе, я поставила ногу на ступеньку…и…

Стоп!

Ну, что еще такое?

Нехотя вернулась к стенду. Что же необычного заметило мое сознание? Стенд, как стенд. Фотографии, фашисты, надписи… Что? Производство мыла? Из чего? Из человеческого жира?!

Такого я еще не видела. Да и сложно предположить, что процесс изготовления мыла из человеческого жира можно так наглядно и доступно представить.

Мыло… Вот оно… Бело-желтый кусок — только из человеческого жира и жизней.

Я вижу лица людей. Изможденные лица за колючей проволокой. Точнее, это уже не лица: пустые запавшие глаза, съеденные голодом черты лица. Больше нет личностей, у всех одна судьба. Они все на одно лицо — заключенные концлагеря. Каждому присвоен личный номер, как и музейным экспонатам. Этот номер стирает не только имя и фамилию — он стирает все, что отличает человека от биологического материала.

Вот дети за проволокой. В их глазах фотовспышка высвечивает слабый интерес. Новое всегда интересно: новый фотоаппарат, новый человек. Такой сытый, умытый, хорошо одетый дядя-фотограф.

У каждого концлагеря есть свой архив. Это сейчас мы воспринимаем страшные фотографии как хронику ужаса. А цель была – запечатлеть процесс изменения «биологического материала» и полученные от него результаты. Кто-то шел на опыты, кто-то в печь, а кто и на мыло. Все это надо было сфотографировать и ничего не упустить. Дядя-фотограф с задачей справился успешно.

Газовая камера. Серые неприметные стены. А внутри…

Что, казалось бы, можно взять с человека, у которого от всей его прошлой жизни остались обтянутые высохшей кожей кости? Но…

Возле открытых дверей газовой камеры – тела.

Сотни тел.
У кого-то открыты глаза, у кого-то рот…

Рядом улыбающийся заключенный. Он рад. Рад ответственной работе, рад тому, что лично его в газовой камере нет. А работа у него и впрямь серьезная. Осмотреть каждое тело, не пропустить ни одного золотого зуба. Зубы на переплавку, трупы в отдельное место.

Следующий снимок — натюрморт. Крупным планом – пустое ведро, а за ним куча-мала из мертвых тел. Мужчины, женщины, дети — все вперемешку. И вновь наш знакомый улыбающийся заключенный.

Затем тела разделывают, соскабливают жир.

Последнее фото. Тела лежат вповалку, их уже немного. Жир переливается через край ведра, медленно сползает на землю. Нет, это не жир, это сползает и пытается спастись чья-то жизнь. Судьбы людей: измученных, обездоленных, преданных, одиноких. Нацизм нашел им применение. Казалось бы, голодные, кости да кожа, без гроша за душой — и отобрать-то уже нечего. Оказывается, есть что. Жир.

Это мыло, качественное и дешевое, поставлялось в армию. Голубоглазые солдаты арийской расы смывали с себя грязь и кровь мылом, в куске которого были десятки жизней. Каждый человек переведен в экономическую единицу, за каждой жизнью стояли точные расчеты и цифры.

Я возвращаюсь к первой фотографии. Всматриваюсь в пустые глаза, в них — бездна и ужас. Ловлю себя на мысли, что про себя глупо улыбаюсь — так же глупо, как тот заключенный. Во мне глупая радость, что в том железном ведре моего жира нет и мыла из меня никто не сделал. И вообще: как хорошо, что эта война была давно и без меня.

Без меня…

Зачем я себя обманываю? Я — следствие той войны. Какая-то часть моего тела, моего гена всегда будет принадлежать войне. Кровавому ужасу, концлагерям и мылу. Я тоже часть биологического материала.

Я смотрю в пустые глаза пока еще живого человека. В глаза человека, который не знает, что через пять фотографий он станет куском мыла, и вижу своего деда. Голодный, кожа да кости, без имени и фамилии. Жизнь — четыре стороны света, обнесенные колючей проволокой. Он так и не успел рассказать о своей беде, когда тебя-человека превращают в тебя-животное. Ему повезло: он не стал куском мыла. Он совершил невозможное – выжил. Выжил, чтобы из немецкого концлагеря перейти в советский. Его сердце не выдержало, когда мне было семь лет. Я до сих пор спрашиваю себя, какой была бы моя жизнь, доживи он до глубокой старости.

Я отхожу от фотографий, от кошмара и отчаяния. Ловлю на себе странный взгляд вахтера. Понимаю, с моим лицом что-то не так, я какая-то странная…

Кто бы мог подумать, что самое главное в музее находится на стенде, в коридоре возле дверей. И нашли же куда поставить!

Правильно поставили. Слишком давно все это было… Пока я рассматривала фотографии, мимо стенда прошло три человека и ни один не обратил внимания, не подошел. Да и я готова была пройти мимо…

Я закрываю за собой дверь. Шум улицы накрывает с головой, мелькают лица прохожих. У меня нет права осуждать за безразличие. Да и что такое безразличие? Жить, не различая плохое от доброго?

Все когда-нибудь повторяется. Это только кажется, что прошлое в прошлом. Будущее определяется именно прошлым. Кто знает, быть может, мне или этим случайным прохожим еще предстоит стать куском мыла? Не всегда человек способен удержать судьбу в руках. Иногда она выпадает и, словно хрусталь, разбивается на сотни осколков.