Да, в Симферополе уже работало Генеральное консульство Российской Федерации. Пожалуй, одним из самых ярких его руководителей был Владимир Вадимович Андреев. На сайте есть много его интервью, данных «Крымскому Эху». Чем запомнился? Тем, что происходящее называл своими именами. Не боялся произносить слово «русские», четко понимал, что такое Крым для России. И это в то время, когда там, в далекой и фактически отвернувшейся от крымчан Москве, о возвращении полуострова домой и не мечтали.
Никогда не забуду ответ Виктора Степановича Черномырдина на мой вопрос о помощи в сохранении русского языка в Крыму — мол, вам же никто не мешает на нем разговаривать! Владимир Андреев видел, что мешают. И как тихой сапой продвигают против крымских русских чувство бесконечной вины за насильственное переселение крымских татар, делая из них наконечник копья, которое Киев и те, кто тогда уже его опекал, нацелило на всех нас — и, конечно, на Россию. Ибо нельзя, причинив вред полуострову, её не ранить…
ЗНАКОМИМСЯ: ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСУЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ВЛАДИМИР АНДРЕЕВ
Владимир Андреев в конце июля получил от украинского МИДа экзекватуру — государство Украина признало в его лице генерального консула Российской Федерации в Симферополе. Быть представителем России в Крыму — дело не простое: крымчане всегда по-особенному присматриваются к человеку, занимающему эту должность. Причины такого интереса понятны: Россия всегда будет для нас ближе других государств.
К Владимиру Вадимовичу мы напросились на интервью одними из первых: нам хотелось самим поближе узнать, что за человек будет в течение ближайших лет на официальном уровне связывать нас с нашей большой Родиной, и рассказать об этом крымчанам.
Рутинная работа
— Быть генеральным консулом — это уже самостоятельная работа…
— Да, это уже руководитель самостоятельного, дипломатического и консульского учреждения.
— А как становятся генеральными консулами?
— Это такой следующий этап в карьере; это непредсказуемо, и особой логики в этом нет.
— Как начальство назначит..?
— Не только начальство. Это какие-то личные профессиональные, и не только, вещи. Это результат того, что сложилось на предыдущих этапах карьеры — какие-то знакомства, и необязательно вверх по вертикали — может быть и по горизонтали. Это и свой выбор: некоторые считают, что консульские задачи — это безусловно часть дипломатической службы, но больше нацеленная на практические задачи, без особого «полета творчества». Приходится выбирать: ты идешь чисто по дипломатической стезе или все-таки готов отказаться от какой-то части дипломатических, профессиональных задач и в значительной степени посвятить себя решению каких-то технических, практических или юридических вопросов.
— Послом, насколько известно, может стать и политик, совершенно не обязательно закончивший дипломатическую академию, и любого возраста. А консульскую должность занимает только карьерный дипломат?
— Дипломатическое образование нужно на любой дипломатической должности.
— Виктор Степанович Черномырдин не был дипломатом…
— Да, есть исключительные случаи, когда назначаются политики. Это правило действует не только у нас, но и в других государствах. Такие назначенцы компенсируют какие-то профессиональные пробелы своей личностью, своими политическими качествами. Это оправдано, особенно с учетом каких-то этапов развития двусторонних отношений. А консульские должности, если уж говорить о них, — наверное, это не приоритет при назначении политических фигур. Как я и сказал, работа в генконсульстве в значительной мере предполагает выполнение целого набора, и достаточно большого по объему, задач технических, практических, юридических…
— То есть оформление виз, паспортов, работа с гражданами РФ, установление связей — торговых и политических с различными структурами. Что еще входит в обязанности консула?
— Вы фактически все и перечислили. Это большой объем каждодневных вопросов и у меня, и у моих сотрудников, которые занимаются ими в достаточно плотном, активном режиме. В генконсульстве работает восемь человек, у каждого свои задачи, их надо координировать; решать, если возникают какие-то проблемы, согласовывать с МИДом, с консульским департаментом. Много проблем связано с решением индивидуальных ситуаций у отдельных людей, особенно когда приходится им помогать адаптировать свои жизненные проблемы к тем историческим условиям, в которые мы все попали два десятилетия назад. И это обстоятельство добавляет консульских задач: кому оформить вид на жительство, кому гражданство или выход из него…
— Кому помочь восстановить разорванные семьи…
— Знаете, не настолько были радикальные перемены в этом плане — не война, не такого уровня событие. Да, семьи разъезжались, не могут съехаться по каким-то причинам — но подобные ситуации уже прописаны в законах двух различных государств. И для того, чтобы их решить, необходимо вмешательство тех сотрудников, которые профессионально знают, как входят в гражданство, как выходят из гражданства, плюс, о чем вы не упомянули, — ситуации, складывающиеся с приезжающими сюда гражданами, а это в месяц без малого миллион: кто-то обязательно потеряет документы, кто-то попадет в ДТП…
Должен сказать, что органы чрезвычайного реагирования Украины работают хорошо, и это признается в России. Но даже если милиция устанавливает, кто у кого что украл, например, документы, и они не находятся, то гражданину России обязательно требуется свидетельство о возвращении, и эта бумажная работа ложится на консульских сотрудников, которые, честно говоря, напрягаются и перенапрягаются.
— А вы не просите увеличить штат, хотя бы на летний сезон?
— Есть такая консульская помощь, когда из центра командируется два-три сотрудника.
— В Крым давно уже присылают на лето и внутренние войска, и милицию, и сотрудников налоговой.
— Кстати, это хороший пример, надо будет на него сослаться, чтобы прислали людей на помощь. К таким аргументам, тем более по подсказкам прессы, в Москве очень прислушиваются.
Новые вызовы и угрозы
— До приезда к нам вы работали, если я правильно помню, и.о. директора Департамента по вопросам новых вызовов и угроз МИД РФ. Интересно, а что такое новые вызовы и угрозы? Мы хорошо уже знаем об угрозе коррупции, терроризма и наркотрафика. Но они же вечные, как мир…
— Департамент создавался в 2000 году, после того, как международный терроризм вышел на повестку дня, но еще до взрывов в Нью-Йорке в 2001-м. Была идея, которую сформулировал и продвинул тогдашний министр иностранных дел Игорь Иванов, — создать в МИДе департамент, который бы специально занимался такими вопросами, их сформулировали как «новые вызовы и угрозы». Может, не совсем удачная формулировка, но она воспроизводится в штатной структуре министерств во многих странах. И под новыми вызовами и угрозами профессиональное дипломатическое, и не только дипломатическое, сообщество понимает именно это.
Наш департамент занимался международным сотрудничеством по борьбе с терроризмом, наркотрафиком, коррупцией, другими видами серьезной транснациональной оргпреступности. С прошлого года еще добавилось пиратство. Поэтому не только компетентные службы между собой сотрудничают, в том числе и военные, требуется и дипломатическая помощь.
— А что конкретно вы делали?
— Для того, чтобы военные договорились, надо создать международные правовые рамки. Или международно-правовые политические рамки. Оптимальный формат — работа в рамках Совета безопасности ООН. Выработка резолюции СБ по тому, как организовать международное сотрудничество по борьбе с пиратством — это и была задача нашего департамента и других департаментов в мире. Чтобы военные знали, на какой правовой основе сотрудничать, что потом делать с пиратами, куда их сдавать — в международный трибунал или не в международный. Чтобы обо всем договориться, нужно перевернуть горы дипломатических, юридических, правовых, дипломатических документов.
— Была ли у вас «любимая» угроза, в борьбе с которой вашему ведомству удалось дальше всего продвинуться?
— Поверьте, не «любил» ни одну из этих угроз. Просто я долгое время был заместителем директора этого департамента и занимался сотрудничеством по противодействию террористической угрозе и международному терроризму по линии европейских организаций в рамках Совета Европы, ОБСЕ, а также в наших контактах России с НАТО и ЕС. Россия и другие участники этих площадок обсуждали задачи, как наилучшим образом противодействовать международному терроризму, как содействовать сотрудничеству компетентных служб. Это большой блок задач, и это было в какой-то мере моей профильной темой: как сделать так, чтобы не только компетентные службы сотрудничали, но и все общество, гражданское общество разных стран подключилось к этим усилиям. То есть не помогать компетентным органам ловить этих пиратов, а создавать обстановку неприятия и активного отторжения в целом в обществе и, в частности, в СМИ. Не давать террористам вести пропаганду, а она ведется активно в интернете, организовывать противодействие всем этим угрозам всего гражданского сообщества.
— И вы знаете, как организовывать это противодействие?
— Наш департамент выработал международный договор, который по инициативе России поддержан большинством стран — это Конвенция Совета Европы о предупреждении терроризма, ее приняли в 2005 году, и она уже вступила в силу, Россия первая ее ратифицировала. В этом документе впервые в истории международного права квалифицируются как преступление публичная пропаганда терроризма, вербовка и подготовка террористов — три статьи.
Я вам скажу, это огромное новаторство для международного права! В международном праве есть развернутое определение терроризма как акции с политическими целями, чтобы устрашить общество или правительство. Конвенция Совета Европы прошла все экспертизы по соблюдениям прав человека — это тоже дорогого стоит. Если эти статьи будут имплементированы в законодательства других стран, то это позволит вполне эффективно бороться с этим явлением. И в России это трансформировано в наше законодательство, и новые законы по борьбе с терроризмом включают выписанную статью.
— Скажите, во время вашей работы в департаменте каким-то образом, хотя бы косвенно, Крым где-то всплывал — скажем, в связи с угрозой терроризма, наркотрафика или еще чего?
— Я, наверно, раскрою какую-то служебную тайну: нет, не всплывал. Просто потому, что были другие приоритеты: сначала Чечня и Кавказ, потом Афганистан; после сентября 2001 — в каких-то вариантах Ирак, северная Африка; потом были европейские всплески — крупные теракты в Мадриде, Лондоне, московские события…
— Меня это как крымчанку, честно говоря, радует. Крым пока большие беды обходили стороной. Пусть и дальше так будет…
Какое сотрудничество с НАТО под сомнение не ставится
— Нам рассказывают, что НАТО — миролюбивая структура, которая создана чуть ли не исключительно для того, чтобы бороться с терроризмом и наркотрафиком. Ну теперь и с пиратством. А насколько НАТО помогало вам в практической работе именно в борьбе с этими угрозами?
— Подчеркну, что я могу говорить только о том времени, когда я там работал. Я уже не профессионал в этом: прошло несколько месяцев, многое могло за это время измениться. Но если говорить в целом, то между Россией и НАТО были и остались напряженность и недопонимание. Рассуждения о том, что это политический миролюбивый блок… ну нет! Это блок военно-политический, он им был и им останется. И его действия по отношению к России с вступлением новых членов — это совершенно искусственно создаваемая напряженность. Приближение военной структуры к нашим границам, вероятность появления возле нас ПРО — это не добавляет спокойствия не только в политических кругах, но и в общественном сознании. Говорить, что это миролюбивый блок, который занимается лишь продвижением демократии, — давайте это все же ставить в кавычки.
Другое дело, когда есть общие угрозы, а они очевидны: те же терроризм, наркотрафик, Афганистан, пиратство. Обе стороны — НАТО и Россия — идут к взаимодействию, в том числе и в закрытом режиме, про который ни вы, ни, слава богу, теперь я ничего не знаем. И эффективность этого взаимодействия, поверьте, достаточна, потому что идет обмен информацией и выработка позиций на конкретные действия, в том числе и в Афганистане на действия наркобаронов, которые поставляют наркотики. Про Крым не буду говорить, а вот в России, куда наркотики идут гигантскими объемами, умирает большое количество молодежи, для нас это очень важно. Поэтому и создан формат — Совет Россия — НАТО, вырабатываются серьезные программы сотрудничества.
НАТО России помогает, как и Россия помогает НАТО. И за это они благодарны нам, а мы — им. Это тот пласт, который не ставится под сомнение при любом обострении дискуссии, например, по той же ПРО. Этот пласт общей угрозы, может, не так понимается политиками или даже общественным мнением в России и в НАТО, но это очень ценится профессионалами, которые знают: этот караван наркотиков не должен дойти туда-то. Когда проходит информация, что он идет каким-то маршрутом, эта система срабатывает, и таким образом спасаются тысячи жизней в России или в Европе, куда идет этот караван. И это замечательно.
Европейские командировки
— Франция, Сенегал, Великобритания — это места вашей предыдущей работы. Многие мечтали попасть во Францию…
— То была моя первая командировка, еще в советские времена, 81-86 годы. Я окончил МГИМО, традиционный вуз для дипломатов советских времен. Вообще, я из семьи дипломатов, поэтому какие-то преференции у меня, как вы понимаете, были, и слава богу, я их реализовал. Конечно, с Францией мне повезло, хотя у меня был все-таки красный диплом. Кстати, первые два года я там работал в консульском отделе посольства СССР в Париже — молодой человек, в профессии мало чего еще понимал, как и все студенты. Но <французский> язык у меня был хороший, даже очень хороший. Но двое коллег, со мной приехавших, знали язык все равно лучше.
— У вас французский, английский и наверняка какой-то еще восточный?..
— Нет, только французский и английский.
— Какой язык вам легче дался?
— Французский — меня в институте натаскивали на синхронный перевод, и я даже работал на высоком уровне; какое-то время вообще был только франкоговорящим. А на английском потом очень любил фильмы смотреть, начинал с детективов. Но когда меня неожиданно и не вполне логично послали в Лондон работать пресс-секретарем (в 1998 — 2003 годах), мне пришлось вытягивать знания из памяти: английский был моим первым языком в институте. Заставил себя вспомнить, потому что разговоры с прессой — это, как вы понимаете, вещь совсем не простая: надо знать многие нюансы и мгновенно на них реагировать.
— Какое у вас впечатление осталось об английской прессе того времени? Они действительно свободны, как нам любят рассказывать?
— Нет, они достаточно ангажированы.
— А кем больше: владельцами СМИ или государством?
— Дело в том, что… Будь Россия сильнее, активнее, динамичнее во сто крат, и то вряд ли смогла запросто пробиться в это международное поле, в эту пресс-картинку. Оно, это поле, не наше, и этим сказано все. Пробиться туда, в том числе и с объективными и очевидными вещами, и это еще Южная Осетия показала, невозможно. Там все схвачено, все…
На кого они работают? Государство давным-давно проводит определенную линию — типа, это наша площадка, тут с новыми идеями не влезете, все нами схвачено. Я не скажу, какова тут роль корпораций, но они все играют в эту игру. Они могут отступить, по каким-то внутренним темам используя свой ресурс, сыграть в объективность, даже где-то быть действительно объективными — но вот общая картина им неподвластна: существуют определенные границы, их не преодолеешь. Материалы по России и в пользу России не проходят. В чем-то какой-то всплеск может быть — по каким-то эмоциональным случаям, но потом второй волной обязательно приходят какие-то выверенные предвзятые трактовки. Так было с гибелью самолета с польским президентом. Первая волна — да, Россия все отдала, всю информацию открыла. А вторым слоем пошла история, что там были мародеры, кто-то что-то украл… Где-то кто-то обязательно вбросит, что не всю информацию россияне дали, и это ловится общественным мнением на Западе и в мире, потому что они к этому готовы, они воспитаны десятилетиями на этом. И пробить эту стену…
А журналисты там работают разные: есть объективные, честные, а есть и те, кто подставлял, обманывал, писал не то и не публиковал опровержения — мол, не получилось, не вышло именно в тот день, когда надо.
Россия уже встала с колен
— Россия всегда воспринималась Западом как противопоставление его миру. На ваш взгляд, стали ли мы за эти годы понятнее Европе? Мы бежим от Запада? Или Запад бежит от нас?
— Ближе стали безусловно, и я готов это доказывать в любых дискуссиях. Да, наверное, можно что-то лучше было сделать, но вот то, что винтик был откручен и пошел процесс превращения нашей жизни в естественную жизнь без каких-то ограничителей и срывов, — это замечательное историческое достижение. Мои родители, например, не приняли то, что произошло, а я как-то встроился в эту новую жизнь и понимаю, какой это исторический плюс.
Тогда, на каком-то этапе перестройки, я считал: действительно, падут барьеры, мы подружимся, и наши интересы будут учитываться, нас будут понимать — наши проблемы и наши огромные достижения.
— А они не принимают и не принимают!
— Понимают, но не отдают должное, все барьер какой-то существует…
— Остаемся стоять с протянутой рукой?
— Давно не стоим с протянутой рукой, с 2000 года точно; просто не имели возможности в силу каких-то причин и обстоятельств наращивать свой потенциал в отстаивании своих интересов. А сейчас это происходит, и дальше будет все лучше. Я в этом уверен. И нет в этом никакой агрессивности — просто будет какая-то системная, последовательная работа.
— Вы хотите сказать, что Россия уже, встала, отряхнулась и начала соображать, что она в этом мире значит?
— Я чувствую это по своим направлениям, по тому, как департамент, где я служил, и многие другие ведомства работают в международных европейских структурах — с помощью системных юридических аргументов, большими делегациями, своими предложениями в проекты документов. И это понимают наши партнеры. Хотя я что-то не очень верю, что нас будут принимать с распростертыми объятиями. Не получилось это тогда, когда была возможность.
— А вы не воспитанник министра Козырева случайно? На него многие обижаются, что он совершено безоглядно бросился в объятия Запада.
— Наверно, для своего времени это был тот министр иностранных дел, который и должен был быть, как и руководство государством для того времени должно было быть таким, каким было. Я присутствовал при целом ряде дискуссий, которые вел Козырев с иностранными партнерами. И он блестяще это делал, блестяще! Да, есть претензии к тому, что дипломатическая служба якобы пострадала в те времена — но на самом деле она не пострадала. Она сохранилась во многом благодаря старшему звену, которое протащило ее через все испытания. Вот среднее звено разошлось — ушло по бизнес-структурам и т.д. А сейчас служба будет только укрепляться, и есть на чем: сохранен потенциал, который в целом ряде ведомств вообще не сохранился. А МИД сегодня может легко вести, например, современную линию в целом ряде областей.
Крым — точка не простая
— Вы приехали в Крым, потому что соблазнились самостоятельностью работы, видя в этой должности ступеньку вверх, которая открывает двери к должности, скажем, посла — или все-таки Крым стал ближе к России, раз она такой замечательный кадр к нам прислала?
— Я не стал бы преувеличивать замечательность «кадра». Таких, как я, достаточно, и я об этом несколько раз говорил в министерстве. Там есть вполне здоровая конкуренция. Вы совершенно правы, говоря, что это ступень хорошая, крепкая, это четкая ступенька в карьерном росте.
— Сколько времени вы рассчитываете здесь прослужить?
— Три года, может быть, четыре. Как пойдет.
— Как вообще проходила дача согласия, как вы сказали: «Да, я поеду в Крым»?
— Кадровая служба спросила…
— Вы долго думали?
— Посоветовался с женой, коллегами, отцом, братом — брат у меня посол в Норвегии. Сейчас возвращается назад. Он на два года опытнее дипломат, чем я.
— Кто-нибудь сказал «не надо ехать»?
— Никто!
— Может, кто-то из ваших советчиков вам какой-то наказ дал, напутствие?
— Каждый, к чьим словам я прислушивался, говорили мне, что Крым — это не простая точка на карте. Здесь основной объем работы консульский, который мне знаком, потому что я 30 лет в службе и регулярно с ним сталкиваюсь, причем достаточно глубоко, чтобы знать буквально все. Ну и естественно, когда российско-украинские отношения улучшаются, это тот формат, где все возможно. В смысле, все будет зависеть не от преодоления каких-то барьеров, а от того, что правильно сформулируются задачи, согласуются на взаимовыгодной равноправной основе, найдутся механизмы, которые будут работать. И не будет никакого оправдания, если это не получится.
— А желание есть с обеих сторон?
— Конечно! Поэтому это более ответственное дело, можно сказать, самое ответственное в моей карьере. Хотя в Лондоне тоже было непросто, как непросто было работать по этим «новым вызовам» — разные ситуации случались, которые никому не пожелаешь. А тут — новый мир. Язык только вот мне не пригодился, ни тот, ни другой. Хотя я начал учить украинский — вот у меня словари, разговорники, грамматика.
— Были ли вы раньше в Крыму?
— Ни разу… Черное море видел в Сочи — там у деда моего был дом, туда меня возили неоднократно на лето, хотя я понял, что не очень расположен к жаре и к купанию. Больше воспоминаний осталось про сочинскую ривьеру, про какие-то аттракционы… А вот моя жена пару раз была в Крыму в советские времена.
— Вы семью уже перевезли?
— Да.
— Ваше первое впечатление о Крыме?
— Я приехал в июне, и уже было жарковато, но сухо, терпимо. Симферополь мне нравится по климату, может, потому, что я тут с кондиционером в кабинете, но, если не выходить на улицу, то нормально. Я три года в Африке отработал и представляю, что есть «не совсем нормально».
— Там еще жарче…
— Не жарче, там влажнее, душнее и обстановка не совсем располагает…Но я был моложе, мне все равно как-то было, однако трех лет эксперимента мне хватило, чтобы туда не возвращаться. А, если и возвращаться, то иметь какие-то серьезные профессиональные задачи, дипломатические.
— Как вас встретил Крым? Украина, по-моему, не очень хорошо, если посмотреть, как они тянули с экзекватурой…
— Да не было никакой задержки! В текст моих документов закралась техническая ошибка, и в этом нет вины украинской стороны. Это все было быстро исправлено, и все процедуры я прошел достаточно быстро. У меня были самые позитивные беседы в украинском МИДе, по разным департаментам и консульскому, который занимается российско-украинскими отношениями. В Киеве у меня сложились замечательные отношения с нашим посольством. Подчеркну, что основные политические вопросы решает посольство, а все консульства, их четыре по Украине, в таких двусторонних вопросах занимают подчиненное положение. Такая система. Мы самостоятельная структура, и я рад это повторить, но в каких-то рамках принимаем сигналы и МИДа из Москвы, и из посольства.
А Крым меня замечательно встретил — хотя я, честно говоря, такой человек, что могу и испугаться всяких объятий. Я увидел дружеское, теплое отношение, готовность все объяснить, показать, ответить на все вопросы, выслушать. Не то, что я нуждаюсь в каких-то подсказках, но, как всегда, когда приходит новый человек, ему нужно этакое «введение» в ситуацию. В крымском правительстве, в Верховном Совете, у представителя президента Украины, в представительстве украинского МИДа у меня образовались самые теплые рабочие контакты.
Эти контакты мне очень помогают решать проблемы, которые возникают в связи с курортным сезоном у граждан России. И проблемы эти решаются замечательно, даже те, где очевидно: россиянин сам виноват, если он по интернету купил «путевку» и поехал на свой страх и риск. Отдельно скажу слова благодарности про то, что Крым решил принять 300 российских детей из семьи пострадавших на пожарах из Москвы, Московской и Владимирской областей, чтобы они здесь отдохнули от переживаний. Это доброе предложение, замечательное.
— А мы практически каждый год принимаем детвору, так или иначе пострадавшую по вине взрослых — детей из Алчевска, из Львова, шахтерских детей принимали… Крым для них раздолье. У вас четверо детей, они с вами все?
— Трое уже взрослые, три девочки — 82-го, 87-го и 88-го годов рождения; Саша, Катя и Виктория. Они будут ко мне приезжать, ходить на пляж. У них уже своя жизнь, своя профессия, юридические, нотариальные фирмы — не свои, правда, они пока находятся на начальных стадиях карьеры. Замечательные детишки, иногда я пытаюсь им подсказать какие-то вещи, но они уже не совсем слушают меня.
А младший — это светоч наш с женой, ему пять лет. Он с нами, отдыхает сейчас с мамой и бабушкой на пляже в Мирном, там у друзей есть полдома, вот мы туда нагрянули, и теперь они в Крыму осваивают эту территорию, ходят на пляж, загорают.
— Как зовут сына?
— Володя, Владимир Владимирович.
— Будем надеяться, что когда-нибудь Владимир Владимирович будет писать в автобиографии: «я много лет прожил в Крыму, стал крымчанином» — ведь Крым не отпускает людей просто так.
— Да, Крым цепляет, и так по-доброму цепляет…
— У вас, кроме работы, хобби есть?
— Всю жизнь в футбол играл. Правда, на дворовом уровне…
— А сейчас в спортзал куда-то ходите?
— Нет, это я не люблю, я считаю, что глупо тягать какие-то предметы без цели забить гол. Но, как и все дети дипломатов, я освоил главное спортивное чувство: посольство за рубежом — это бильярд, а я неплохо в него играю, а еще — настольный теннис, ну и футбол, волейбол. Вот это мое. Теннис мне отчего-то не понравился…
Фото автора
