ЗНАКОМИМСЯ: ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСУЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ВЛАДИМИР АНДРЕЕВ
Владимир Андреев в конце июля получил от украинского МИДа экзекватуру — государство Украина признало в его лице генерального консула Российской Федерации в Симферополе. Быть представителем России в Крыму — дело не простое: крымчане всегда по-особенному присматриваются к человеку, занимающему эту должность. Причины такого интереса понятны: Россия всегда будет для нас ближе других государств.
К Владимиру Вадимовичу мы напросились на интервью одними из первых: нам хотелось самим поближе узнать, что за человек будет в течение ближайших лет на официальном уровне связывать нас с нашей большой Родиной, и рассказать об этом крымчанам.
— Быть генеральным консулом — это уже самостоятельная работа…
— Да, это уже руководитель самостоятельного, дипломатического и консульского учреждения.
— А как становятся генеральными консулами?
— Это такой следующий этап в карьере; это непредсказуемо, и особой логики в этом нет.
— Как начальство назначит..?
— Не только начальство. Это какие-то личные профессиональные, и не только, вещи. Это результат того, что сложилось на предыдущих этапах карьеры — какие-то знакомства, и необязательно вверх по вертикали — может быть и по горизонтали. Это и свой выбор: некоторые считают, что консульские задачи — это безусловно часть дипломатической службы, но больше нацеленная на практические задачи, без особого «полета творчества». Приходится выбирать: ты идешь чисто по дипломатической стезе или все-таки готов отказаться от какой-то части дипломатических, профессиональных задач и в значительной степени посвятить себя решению каких-то технических, практических или юридических вопросов.
в Симферополе
— Послом, насколько известно, может стать и политик, совершенно не обязательно закончивший дипломатическую академию, и любого возраста. А консульскую должность занимает только карьерный дипломат?
— Дипломатическое образование нужно на любой дипломатической должности.
— Виктор Степанович Черномырдин не был дипломатом…
— Да, есть исключительные случаи, когда назначаются политики. Это правило действует не только у нас, но и в других государствах. Такие назначенцы компенсируют какие-то профессиональные пробелы своей личностью, своими политическими качествами. Это оправдано, особенно с учетом каких-то этапов развития двусторонних отношений. А консульские должности, если уж говорить о них, — наверное, это не приоритет при назначении политических фигур. Как я и сказал, работа в генконсульстве в значительной мере предполагает выполнение целого набора, и достаточно большого по объему, задач технических, практических, юридических…
— То есть оформление виз, паспортов, работа с гражданами РФ, установление связей — торговых и политических с различными структурами. Что еще входит в обязанности консула?
— Вы фактически все и перечислили. Это большой объем каждодневных вопросов и у меня, и у моих сотрудников, которые занимаются ими в достаточно плотном, активном режиме. В генконсульстве работает восемь человек, у каждого свои задачи, их надо координировать; решать, если возникают какие-то проблемы, согласовывать с МИДом, с консульским департаментом. Много проблем связано с решением индивидуальных ситуаций у отдельных людей, особенно когда приходится им помогать адаптировать свои жизненные проблемы к тем историческим условиям, в которые мы все попали два десятилетия назад. И это обстоятельство добавляет консульских задач: кому оформить вид на жительство, кому гражданство или выход из него…
— Кому помочь восстановить разорванные семьи…
— Знаете, не настолько были радикальные перемены в этом плане — не война, не такого уровня событие. Да, семьи разъезжались, не могут съехаться по каким-то причинам — но подобные ситуации уже прописаны в законах двух различных государств. И для того, чтобы их решить, необходимо вмешательство тех сотрудников, которые профессионально знают, как входят в гражданство, как выходят из гражданства, плюс, о чем вы не упомянули, — ситуации, складывающиеся с приезжающими сюда гражданами, а это в месяц без малого миллион: кто-то обязательно потеряет документы, кто-то попадет в ДТП…
Должен сказать, что органы чрезвычайного реагирования Украины работают хорошо, и это признается в России. Но даже если милиция устанавливает, кто у кого что украл, например, документы, и они не находятся, то гражданину России обязательно требуется свидетельство о возвращении, и эта бумажная работа ложится на консульских сотрудников, которые, честно говоря, напрягаются и перенапрягаются.
— А вы не просите увеличить штат, хотя бы на летний сезон?
— Есть такая консульская помощь, когда из центра командируется два-три сотрудника.
— В Крым давно уже присылают на лето и внутренние войска, и милицию, и сотрудников налоговой.
— Кстати, это хороший пример, надо будет на него сослаться, чтобы прислали людей на помощь. К таким аргументам, тем более по подсказкам прессы, в Москве очень прислушиваются.
— До приезда к нам вы работали, если я правильно помню, и.о. директора Департамента по вопросам новых вызовов и угроз МИД РФ. Интересно, а что такое новые вызовы и угрозы? Мы хорошо уже знаем об угрозе коррупции, терроризма и наркотрафика. Но они же вечные, как мир…
— Департамент создавался в 2000 году, после того, как международный терроризм вышел на повестку дня, но еще до взрывов в Нью-Йорке в 2001-м. Была идея, которую сформулировал и продвинул тогдашний министр иностранных дел Игорь Иванов, — создать в МИДе департамент, который бы специально занимался такими вопросами, их сформулировали как «новые вызовы и угрозы». Может, не совсем удачная формулировка, но она воспроизводится в штатной структуре министерств во многих странах. И под новыми вызовами и угрозами профессиональное дипломатическое, и не только дипломатическое, сообщество понимает именно это.
Наш департамент занимался международным сотрудничеством по борьбе с терроризмом, наркотрафиком, коррупцией, другими видами серьезной транснациональной оргпреступности. С прошлого года еще добавилось пиратство. Поэтому не только компетентные службы между собой сотрудничают, в том числе и военные, требуется и дипломатическая помощь.
— А что конкретно вы делали?
— Для того, чтобы военные договорились, надо создать международные правовые рамки. Или международно-правовые политические рамки. Оптимальный формат — работа в рамках Совета безопасности ООН. Выработка резолюции СБ по тому, как организовать международное сотрудничество по борьбе с пиратством — это и была задача нашего департамента и других департаментов в мире. Чтобы военные знали, на какой правовой основе сотрудничать, что потом делать с пиратами, куда их сдавать — в международный трибунал или не в международный. Чтобы обо всем договориться, нужно перевернуть горы дипломатических, юридических, правовых, дипломатических документов.
— Была ли у вас «любимая» угроза, в борьбе с которой вашему ведомству удалось дальше всего продвинуться?
— Поверьте, не «любил» ни одну из этих угроз. Просто я долгое время был заместителем директора этого департамента и занимался сотрудничеством по противодействию террористической угрозе и международному терроризму по линии европейских организаций в рамках Совета Европы, ОБСЕ, а также в наших контактах России с НАТО и ЕС. Россия и другие участники этих площадок обсуждали задачи, как наилучшим образом противодействовать международному терроризму, как содействовать сотрудничеству компетентных служб. Это большой блок задач, и это было в какой-то мере моей профильной темой: как сделать так, чтобы не только компетентные службы сотрудничали, но и все общество, гражданское общество разных стран подключилось к этим усилиям. То есть не помогать компетентным органам ловить этих пиратов, а создавать обстановку неприятия и активного отторжения в целом в обществе и, в частности, в СМИ. Не давать террористам вести пропаганду, а она ведется активно в интернете, организовывать противодействие всем этим угрозам всего гражданского сообщества.
— И вы знаете, как организовывать это противодействие?
— Наш департамент выработал международный договор, который по инициативе России поддержан большинством стран — это Конвенция Совета Европы о предупреждении терроризма, ее приняли в 2005 году, и она уже вступила в силу, Россия первая ее ратифицировала. В этом документе впервые в истории международного права квалифицируются как преступление публичная пропаганда терроризма, вербовка и подготовка террористов — три статьи.
Я вам скажу, это огромное новаторство для международного права! В международном праве есть развернутое определение терроризма как акции с политическими целями, чтобы устрашить общество или правительство. Конвенция Совета Европы прошла все экспертизы по соблюдениям прав человека — это тоже дорогого стоит. Если эти статьи будут имплементированы в законодательства других стран, то это позволит вполне эффективно бороться с этим явлением. И в России это трансформировано в наше законодательство, и новые законы по борьбе с терроризмом включают выписанную статью.
— Скажите, во время вашей работы в департаменте каким-то образом, хотя бы косвенно, Крым где-то всплывал — скажем, в связи с угрозой терроризма, наркотрафика или еще чего?
— Я, наверно, раскрою какую-то служебную тайну: нет, не всплывал. Просто потому, что были другие приоритеты: сначала Чечня и Кавказ, потом Афганистан; после сентября 2001 — в каких-то вариантах Ирак, северная Африка; потом были европейские всплески — крупные теракты в Мадриде, Лондоне, московские события…
— Меня это как крымчанку, честно говоря, радует. Крым пока большие беды обходили стороной. Пусть и дальше так будет…
— Нам рассказывают, что НАТО — миролюбивая структура, которая создана чуть ли не исключительно для того, чтобы бороться с терроризмом и наркотрафиком. Ну теперь и с пиратством. А насколько НАТО помогало вам в практической работе именно в борьбе с этими угрозами?
— Подчеркну, что я могу говорить только о том времени, когда я там работал. Я уже не профессионал в этом: прошло несколько месяцев, многое могло за это время измениться. Но если говорить в целом, то между Россией и НАТО были и остались напряженность и недопонимание. Рассуждения о том, что это политический миролюбивый блок… ну нет! Это блок военно-политический, он им был и им останется. И его действия по отношению к России с вступлением новых членов — это совершенно искусственно создаваемая напряженность. Приближение военной структуры к нашим границам, вероятность появления возле нас ПРО — это не добавляет спокойствия не только в политических кругах, но и в общественном сознании. Говорить, что это миролюбивый блок, который занимается лишь продвижением демократии, — давайте это все же ставить в кавычки.
Другое дело, когда есть общие угрозы, а они очевидны: те же терроризм, наркотрафик, Афганистан, пиратство. Обе стороны — НАТО и Россия — идут к взаимодействию, в том числе и в закрытом режиме, про который ни вы, ни, слава богу, теперь я ничего не знаем. И эффективность этого взаимодействия, поверьте, достаточна, потому что идет обмен информацией и выработка позиций на конкретные действия, в том числе и в Афганистане на действия наркобаронов, которые поставляют наркотики. Про Крым не буду говорить, а вот в России, куда наркотики идут гигантскими объемами, умирает большое количество молодежи, для нас это очень важно. Поэтому и создан формат — Совет Россия — НАТО, вырабатываются серьезные программы сотрудничества.
НАТО России помогает, как и Россия помогает НАТО. И за это они благодарны нам, а мы — им. Это тот пласт, который не ставится под сомнение при любом обострении дискуссии, например, по той же ПРО. Этот пласт общей угрозы, может, не так понимается политиками или даже общественным мнением в России и в НАТО, но это очень ценится профессионалами, которые знают: этот караван наркотиков не должен дойти туда-то. Когда проходит информация, что он идет каким-то маршрутом, эта система срабатывает, и таким образом спасаются тысячи жизней в России или в Европе, куда идет этот караван. И это замечательно.
— Франция, Сенегал, Великобритания — это места вашей предыдущей работы. Многие мечтали попасть во Францию…
— То была моя первая командировка, еще в советские времена, 81-86 годы. Я окончил МГИМО, традиционный вуз для дипломатов советских времен. Вообще, я из семьи дипломатов, поэтому какие-то преференции у меня, как вы понимаете, были, и слава богу, я их реализовал. Конечно, с Францией мне повезло, хотя у меня был все-таки красный диплом. Кстати, первые два года я там работал в консульском отделе посольства СССР в Париже — молодой человек, в профессии мало чего еще понимал, как и все студенты. Но <французский> язык у меня был хороший, даже очень хороший. Но двое коллег, со мной приехавших, знали язык все равно лучше.
— У вас французский, английский и наверняка какой-то еще восточный?..
— Нет, только французский и английский.
— Какой язык вам легче дался?
— Французский — меня в институте натаскивали на синхронный перевод, и я даже работал на высоком уровне; какое-то время вообще был только франкоговорящим. А на английском потом очень любил фильмы смотреть, начинал с детективов. Но когда меня неожиданно и не вполне логично послали в Лондон работать пресс-секретарем (в 1998 — 2003 годах), мне пришлось вытягивать знания из памяти: английский был моим первым языком в институте. Заставил себя вспомнить, потому что разговоры с прессой — это, как вы понимаете, вещь совсем не простая: надо знать многие нюансы и мгновенно на них реагировать.
— Какое у вас впечатление осталось об английской прессе того времени? Они действительно свободны, как нам любят рассказывать?
— Нет, они достаточно ангажированы.
— А кем больше: владельцами СМИ или государством?
— Дело в том, что… Будь Россия сильнее, активнее, динамичнее во сто крат, и то вряд ли смогла запросто пробиться в это международное поле, в эту пресс-картинку. Оно, это поле, не наше, и этим сказано все. Пробиться туда, в том числе и с объективными и очевидными вещами, и это еще Южная Осетия показала, невозможно. Там все схвачено, все…
На кого они работают? Государство давным-давно проводит определенную линию — типа, это наша площадка, тут с новыми идеями не влезете, все нами схвачено. Я не скажу, какова тут роль корпораций, но они все играют в эту игру. Они могут отступить, по каким-то внутренним темам используя свой ресурс, сыграть в объективность, даже где-то быть действительно объективными — но вот общая картина им неподвластна: существуют определенные границы, их не преодолеешь. Материалы по России и в пользу России не проходят. В чем-то какой-то всплеск может быть — по каким-то эмоциональным случаям, но потом второй волной обязательно приходят какие-то выверенные предвзятые трактовки. Так было с гибелью самолета с польским президентом. Первая волна — да, Россия все отдала, всю информацию открыла. А вторым слоем пошла история, что там были мародеры, кто-то что-то украл… Где-то кто-то обязательно вбросит, что не всю информацию россияне дали, и это ловится общественным мнением на Западе и в мире, потому что они к этому готовы, они воспитаны десятилетиями на этом. И пробить эту стену…
А журналисты там работают разные: есть объективные, честные, а есть и те, кто подставлял, обманывал, писал не то и не публиковал опровержения — мол, не получилось, не вышло именно в тот день, когда надо.
— Россия всегда воспринималась Западом как противопоставление его миру. На ваш взгляд, стали ли мы за эти годы понятнее Европе? Мы бежим от Запада? Или Запад бежит от нас?
— Ближе стали безусловно, и я готов это доказывать в любых дискуссиях. Да, наверное, можно что-то лучше было сделать, но вот то, что винтик был откручен и пошел процесс превращения нашей жизни в естественную жизнь без каких-то ограничителей и срывов, — это замечательное историческое достижение. Мои родители, например, не приняли то, что произошло, а я как-то встроился в эту новую жизнь и понимаю, какой это исторический плюс.
Тогда, на каком-то этапе перестройки, я считал: действительно, падут барьеры, мы подружимся, и наши интересы будут учитываться, нас будут понимать — наши проблемы и наши огромные достижения.
— А они не принимают и не принимают!
— Понимают, но не отдают должное, все барьер какой-то существует…
— Остаемся стоять с протянутой рукой?
— Давно не стоим с протянутой рукой, с 2000 года точно; просто не имели возможности в силу каких-то причин и обстоятельств наращивать свой потенциал в отстаивании своих интересов. А сейчас это происходит, и дальше будет все лучше. Я в этом уверен. И нет в этом никакой агрессивности — просто будет какая-то системная, последовательная работа.
— Вы хотите сказать, что Россия уже, встала, отряхнулась и начала соображать, что она в этом мире значит?
— Я чувствую это по своим направлениям, по тому, как департамент, где я служил, и многие другие ведомства работают в международных европейских структурах — с помощью системных юридических аргументов, большими делегациями, своими предложениями в проекты документов. И это понимают наши партнеры. Хотя я что-то не очень верю, что нас будут принимать с распростертыми объятиями. Не получилось это тогда, когда была возможность.
— А вы не воспитанник министра Козырева случайно? На него многие обижаются, что он совершено безоглядно бросился в объятия Запада.
— Наверно, для своего времени это был тот министр иностранных дел, который и должен был быть, как и руководство государством для того времени должно было быть таким, каким было. Я присутствовал при целом ряде дискуссий, которые вел Козырев с иностранными партнерами. И он блестяще это делал, блестяще! Да, есть претензии к тому, что дипломатическая служба якобы пострадала в те времена — но на самом деле она не пострадала. Она сохранилась во многом благодаря старшему звену, которое протащило ее через все испытания. Вот среднее звено разошлось — ушло по бизнес-структурам и т.д. А сейчас служба будет только укрепляться, и есть на чем: сохранен потенциал, который в целом ряде ведомств вообще не сохранился. А МИД сегодня может легко вести, например, современную линию в целом ряде областей.
— Вы приехали в Крым, потому что соблазнились самостоятельностью работы, видя в этой должности ступеньку вверх, которая открывает двери к должности, скажем, посла — или все-таки Крым стал ближе к России, раз она такой замечательный кадр к нам прислала?
— Я не стал бы преувеличивать замечательность «кадра». Таких, как я, достаточно, и я об этом несколько раз говорил в министерстве. Там есть вполне здоровая конкуренция. Вы совершенно правы, говоря, что это ступень хорошая, крепкая, это четкая ступенька в карьерном росте.
— Сколько времени вы рассчитываете здесь прослужить?
— Три года, может быть, четыре. Как пойдет.
— Как вообще проходила дача согласия, как вы сказали: «Да, я поеду в Крым»?
— Кадровая служба спросила…
— Вы долго думали?
— Посоветовался с женой, коллегами, отцом, братом — брат у меня посол в Норвегии. Сейчас возвращается назад. Он на два года опытнее дипломат, чем я.
— Кто-нибудь сказал «не надо ехать»?
— Никто!
— Может, кто-то из ваших советчиков вам какой-то наказ дал, напутствие?
— Каждый, к чьим словам я прислушивался, говорили мне, что Крым — это не простая точка на карте. Здесь основной объем работы консульский, который мне знаком, потому что я 30 лет в службе и регулярно с ним сталкиваюсь, причем достаточно глубоко, чтобы знать буквально все. Ну и естественно, когда российско-украинские отношения улучшаются, это тот формат, где все возможно. В смысле, все будет зависеть не от преодоления каких-то барьеров, а от того, что правильно сформулируются задачи, согласуются на взаимовыгодной равноправной основе, найдутся механизмы, которые будут работать. И не будет никакого оправдания, если это не получится.
— А желание есть с обеих сторон?
— Конечно! Поэтому это более ответственное дело, можно сказать, самое ответственное в моей карьере. Хотя в Лондоне тоже было непросто, как непросто было работать по этим «новым вызовам» — разные ситуации случались, которые никому не пожелаешь. А тут — новый мир. Язык только вот мне не пригодился, ни тот, ни другой. Хотя я начал учить украинский — вот у меня словари, разговорники, грамматика.
— Были ли вы раньше в Крыму?
— Ни разу… Черное море видел в Сочи — там у деда моего был дом, туда меня возили неоднократно на лето, хотя я понял, что не очень расположен к жаре и к купанию. Больше воспоминаний осталось про сочинскую ривьеру, про какие-то аттракционы… А вот моя жена пару раз была в Крыму в советские времена.
— Вы семью уже перевезли?
— Да.
— Ваше первое впечатление о Крыме?
— Я приехал в июне, и уже было жарковато, но сухо, терпимо. Симферополь мне нравится по климату, может, потому, что я тут с кондиционером в кабинете, но, если не выходить на улицу, то нормально. Я три года в Африке отработал и представляю, что есть «не совсем нормально».
— Там еще жарче…
— Не жарче, там влажнее, душнее и обстановка не совсем располагает…Но я был моложе, мне все равно как-то было, однако трех лет эксперимента мне хватило, чтобы туда не возвращаться. А, если и возвращаться, то иметь какие-то серьезные профессиональные задачи, дипломатические.
— Как вас встретил Крым? Украина, по-моему, не очень хорошо, если посмотреть, как они тянули с экзекватурой…
— Да не было никакой задержки! В текст моих документов закралась техническая ошибка, и в этом нет вины украинской стороны. Это все было быстро исправлено, и все процедуры я прошел достаточно быстро. У меня были самые позитивные беседы в украинском МИДе, по разным департаментам и консульскому, который занимается российско-украинскими отношениями. В Киеве у меня сложились замечательные отношения с нашим посольством. Подчеркну, что основные политические вопросы решает посольство, а все консульства, их четыре по Украине, в таких двусторонних вопросах занимают подчиненное положение. Такая система. Мы самостоятельная структура, и я рад это повторить, но в каких-то рамках принимаем сигналы и МИДа из Москвы, и из посольства.
А Крым меня замечательно встретил — хотя я, честно говоря, такой человек, что могу и испугаться всяких объятий. Я увидел дружеское, теплое отношение, готовность все объяснить, показать, ответить на все вопросы, выслушать. Не то, что я нуждаюсь в каких-то подсказках, но, как всегда, когда приходит новый человек, ему нужно этакое «введение» в ситуацию. В крымском правительстве, в Верховном Совете, у представителя президента Украины, в представительстве украинского МИДа у меня образовались самые теплые рабочие контакты.
Эти контакты мне очень помогают решать проблемы, которые возникают в связи с курортным сезоном у граждан России. И проблемы эти решаются замечательно, даже те, где очевидно: россиянин сам виноват, если он по интернету купил «путевку» и поехал на свой страх и риск. Отдельно скажу слова благодарности про то, что Крым решил принять 300 российских детей из семьи пострадавших на пожарах из Москвы, Московской и Владимирской областей, чтобы они здесь отдохнули от переживаний. Это доброе предложение, замечательное.
— А мы практически каждый год принимаем детвору, так или иначе пострадавшую по вине взрослых — детей из Алчевска, из Львова, шахтерских детей принимали… Крым для них раздолье. У вас четверо детей, они с вами все?
— Трое уже взрослые, три девочки — 82-го, 87-го и 88-го годов рождения; Саша, Катя и Виктория. Они будут ко мне приезжать, ходить на пляж. У них уже своя жизнь, своя профессия, юридические, нотариальные фирмы — не свои, правда, они пока находятся на начальных стадиях карьеры. Замечательные детишки, иногда я пытаюсь им подсказать какие-то вещи, но они уже не совсем слушают меня.
А младший — это светоч наш с женой, ему пять лет. Он с нами, отдыхает сейчас с мамой и бабушкой на пляже в Мирном, там у друзей есть полдома, вот мы туда нагрянули, и теперь они в Крыму осваивают эту территорию, ходят на пляж, загорают.
— Как зовут сына?
— Володя, Владимир Владимирович.
— Будем надеяться, что когда-нибудь Владимир Владимирович будет писать в автобиографии: «я много лет прожил в Крыму, стал крымчанином» — ведь Крым не отпускает людей просто так.
— Да, Крым цепляет, и так по-доброму цепляет…
— У вас, кроме работы, хобби есть?
— Всю жизнь в футбол играл. Правда, на дворовом уровне…
— А сейчас в спортзал куда-то ходите?
— Нет, это я не люблю, я считаю, что глупо тягать какие-то предметы без цели забить гол. Но, как и все дети дипломатов, я освоил главное спортивное чувство: посольство за рубежом — это бильярд, а я неплохо в него играю, а еще — настольный теннис, ну и футбол, волейбол. Вот это мое. Теннис мне отчего-то не понравился…
