Крымское Эхо
Библиотека

Красная звезда

Красная звезда

Август месяц, среда, обед, скамейка в тени тополей; за спиной, сверкая белым мрамором, устремилось в небо новое здание филармонии. Я буквально полчаса тому назад на спор выиграл пять рублей — эти огромные деньги я заработал за десять минут. Ровно столько надо на то, чтобы неспеша дойти от театра до ЦУМа и обратно, но не просто сходить туда и обратно, а сделать это в огромной шапке «мухомора»: халява на сто двадцать процентов.

И вот я, богатый, сижу на скамейке в тени тополей и угощаю пивом Михаила Константиновича. Константиныч – дедушка, прямо дедушка, старичок-лесовичок, только без бороды, с совершенно белыми волосами, ростом чуть выше пятиклассника, с добрыми весёлыми глазами. Этот добрейшей души человек, которого, казалось бы, ничем нельзя вывести из себя, пять минут назад вспылил.

Стояли мы в очереди за тем самым пивом, очередь небольшая, двигалась быстро. И тут подходит мужичок, напрямую к источнику, народ ему – «дядя, тут очередь», он в ответ бьёт себя в грудь и кричит, прямо кричит: «Да я ветеран, я за вас кровь проливал!»

Тут добродушный Константиныч (и откуда у тщедушного старичка столько прыти?) хватает этого героя за шиворот и пинком, со словами «Ах ты, выродок!», вышвыривает его из очереди. Мужик разворачивается, ищет гневным глазом обидчика с видом разгневанного громовержца и с желанием покарать. Упирается взглядом в Константиныча, обмякает и, поджав хвост, что-то бормоча под нос, плетётся прочь.

Очередь с уважением говорит: «Дедушка, берите пиво без очереди». А он отвечает: «Не надо, ребята, мы никуда не спешим». И вот мы сидим, попиваем золотой пенный напиток в тени тополей.

– Михаил Константинович, – говорю я. – Вы что, знаете этого?
– Конечно, – сухо отвечает он.
– Кто он такой?
– Да никто, я не хочу тратить время, рассказывая об этом ничтожестве.
– Хорошо, понял, тогда расскажите что-нибудь. Вы ведь воевали?
– Да. А почему о войне? – удивился Константиныч.
– Да так просто, – ответил я.
– И что ты хочешь услышать? Спрашивай.

Я подумал, отхлебнул из кружки и спросил:

– Вы воевали, а я не видел у вас ни орденов, ни медалей, ни даже планок. Они у вас есть?
– Конечно. Висят на кителе в шифоньере.
– А почему не носите?
– Почему не ношу, ношу, на праздник выгуливаю их, а так, не знаю, не привык, наверное.
– Но вы же их заслужили. Не просто так их давали.
– Это да. Не просто, ах, не просто.
– Дак расскажите, какие у вас награды?

***

– Рассказчик я никакой, не умею. Да и что о себе, я вот живой. Надо говорить о тех, кто не вернулся, о них надо, они о себе не расскажут. Так, говоришь, о наградах? Хорошо. Когда началась война, мне было тридцать восемь лет, а на вид лет девятнадцать-двадцать. Отец и дед у меня были огромного роста, одним словом, «гренадеры». А вот я, как видишь, пошёл не в их породу, хотя и маменька у меня была женщина статная. Но вот я не удался — как говорил мой папенька, «ты у нас первенький, опыту не было и поэтому, как смогли, так и слепили».

Ну да ладно, попал на фронт я в августе сорок первого, и сразу в бой. Первый бой – это, я тебе скажу, что-то, не знаю, с чем сравнить. Ты храбришься, улыбаешься натянуто, хотя вокруг все серьёзные, нет, один на меня глянул, улыбнулся и подмигнул. «Ура! — откуда-то. – Ура!» «Ура!» со всех сторон. В виски ударила кровь. Ура! Вылез из окопа и вперёд: «Ура!» Кричу, но не слышу ничего.

С неба, с ясного солнечного неба, мины, как большие первые капли дождя на асфальт: бах-бах. Пыль в стороны разлетается, пыль, комья земли и куски человеческих тел. Ноги вросли в землю, пальцы рук добела сжимают винтовку, глаза широко раскрыты и не моргают.

Стою один в поле, все кругом лежат, а я стою с открытым ртом: «Ура!» А кругом мины ложатся. И тут кто-то сбивает меня с ног и валит в ближайшую воронку. Воздух, где я стоял, разрезают пулемётные пули. Падаю я в воронку, винтовка в одну сторону, каска — в другую, я обхватываю голову руками. Темно и тихо. Кто-то хлопает меня по спине и кричит: «Вставай, вперёд».

Прихожу в себя: лежу я на дне неглубокой воронки вниз лицом, зажав уши руками, а моя пятая точка торчит над землёй, а на ней надета моя каска. Кругом пыль, дым, и из этого дыма смотрят на меня глаза, и улыбается рот с ровными рядами белых зубов, ну прямо «чеширский кот». «Кот» суёт мне в руки винтовку и каску, кричит: «Вперёд, малой!»

Я вскакиваю, делаю шаг, «кот» останавливает меня, поворачивает в другую сторону и толкает в спину: «Ура!» Весь день бежали куда-то и кричали «Ура!» Но вечером оказались в своих же окопах.

Утром снова — «Ура!», и вперёд, опять мины — бах-бах, пули – шир-шир. Но я, уже учёный, пал в яму, прижался к земле, чтобы ничего не торчало. Как я лежал! Лист бумаги на столе так не лежит. Полежал, отдышался — и снова вперёд: «Ура!» В руках винтовка, на винтовке штык, и вот вражеский окоп, большой такой, миномётная точка.

Я врываюсь туда один, там фриц копошится, увидел меня, в руках у него мина, он её в меня кидает, я чуть присел, она меня по самой макушке — шарк, хорошо, я в каске. Но все же искры из глаз. Гляжу: а он уже с винтовкой, затвор передёргивает. Я со всей силы его штыком, штык вместе с винтовкой насквозь. Я потянул винтовку на себя, а она не идёт, фриц валится на бок, и в нём моя винтовка.

Страшный удар в голову опрокидывает меня на спину, краем глаза я вижу рядом со своим ухом чьи-то зубы, это мои. Огромный немец, детина метра три ростом, как мне тогда показалось, розовые щёки, голубые немигающие глаза, белые брови, соломенные волосы и сопля на щеке, искажённый в гримасе рот, направленный в меня штык. Это он саданул меня в челюсть прикладом так, что она вылетела в сторону.

Лежу я на спине, моя винтовка торчит из фрица, а простоволосый немецкий розовощёкий мальчик навис надо мной с «булавкой», словно над бабочкой, и хочет меня на неё наколоть. Для коллекции. Вдруг, как молния, мелькнул штык, вошёл в ухо и тут же вышел; немецкий собиратель бабочек с невообразимым удивлением в глазах завалился набок.

– Мишка. Мишка-цыган. А тебя как зовут? Ах, да, смотри, самолёт. — Я задрал голову вверх, смотрю в небо, где должен быть обещанный самолёт.

Удар прикладом — и моя челюсть становится на место. Я выплёвываю на ладонь тройку зубов и говорю:

– Немец был аккуратней, – в ответ слышу разливистый, почти детский, смех.
– Молодец, малой! Буду тебя так звать.
– С чего бы вдруг? – спрашиваю я. – Меня вообще-то Михаилом Константиновичем зовут.
– И ты Мишка. Тёзка! Хватит, тёзка рассиживаться! Винтовку не забудь. Сам достанешь или помочь?
– Сам справлюсь, – я потянул винтовку за приклад. Не идёт.
– Ногой упрись, – посоветовал Цыган.
– Прямо вот так, насквозь, до приклада? – перебил я рассказ Константиныча. – Ножом мясо пилишь-пилишь, пока отрежешь, семь потов сойдёт.
– Да. Человек, оказывается, очень хрупкий, и жизнь у него отнять очень просто и легко. Даже напрягаться не надо, делаешь лёгкий выпад вперёд, тихий щелчок, и сразу назад.

***

Так вот Мишка-цыган стал моим лучшим другом; мы держались вместе, ели из одного котелка. Сколько раз он спасал мне жизнь – и не счесть. Какой парень: красавец, высокий! Впрочем, для меня все высокие. Нет, правда, красавец, бог войны: тёмные вьющиеся волосы, чёрные глаза, белые зубы, вечная улыбочка. Форма на нём сидела, как влитая, сапоги офицерские. Мне казалось, они у него всегда были начищены. Весельчак. А как он пел!.. Но пел только романсы, да очень печальные песни на неведомом мне языке. Весь женский состав был от него без ума, но он ни-ни. Я ему говорю:

– Мишаня, ты чего? Они на тебя смотрят, как недоенные коровы.

А он:

– Малой, прояви уважение к женщине, ты же взрослый человек. У меня дома остались мама и три сестры, мне бы не хотелось, чтобы о них кто-то с таким неуважением отзывался. Поэтому, Михаил Константинович (он единственный раз назвал меня по имени-отчеству, и мне это не понравилось), как друга прошу, не надо так говорить.

И я больше эту тему не поднимал.

– Вот ты спрашиваешь, Анатолий, про награды. Три года мы с ним бок о бок воевали, всё это время у него на груди красовался орден «Красной звезды». Я его спрашивал, пытал, за что ему его дали, он всё отшучивался, говорил: «В очереди первый стоял, вот и получил случайно».

Однажды мы попали в страшную мясорубку. Немец держал оборону одного населённого пункта. Как сейчас помню, деревня Ничья. Фриц стоял насмерть, отбивал атаку за атакой, но наконец мы с боем вошли в эту деревню. Из каждой избы, из каждого окна, с каждой крыши немец вёл огонь. Мы двигались от дома к дому, очищая их от фрицев.

И вот мы с Мишкой подбегаем к одному дому, из окна которого пулемётчик ведёт огонь по нашим, к тому окну не подойти. Я решаю бросить гранату в соседнее окно, срываю чеку и бросаю гранату, звон стекла, я прижимаюсь спиной к стене дома, а граната вываливается из окна обратно. Оказалось, за шторами окно было заложено брёвнами, а так — окно, как окно.

Мишка хватает меня за шинель и отбрасывает в сторону, я лечу и вижу, как осколки рассекают воздух вокруг меня. Мгновение – я бросаюсь туда, где был Мишка, и не нахожу его, я вправо-влево – нет его, в ногах лежит чьё-то изорванное тело, без лица, одно кровавое месиво и только сапоги. Нет, не может быть, это не Мишка! От осознания того что это изуродованное тело было человеком, Мишкой! Цыганом! меня стошнило. Но я не мог поверить, что он погиб.

Я схватил это растерзанное тело на руки (и откуда у меня взялось столько сил?) понёс его в медсанбат. Как и сколько я его нёс, не помню. Но когда я ввалился в палатку и положил свою ношу на стол, медсестра мне сказала:

– Ты чего сюда труп притащил? Ну-ка неси его отсюда!

Я бросился на неё с кулаками, но двое бойцов выволокли меня из палатки. И тут подскочил особист и давай размахивать пистолетом перед носом, крича:

– А, дезертир, трус, предатель, да я тебя прямо здесь кокну, шкура! Притащил труп. Его товарищи там кровь проливают, а он, посмотрите на него, обмочился от страху, вон штаны мокрые!

– Это кровь. Он ранен, – сухо сказала медсестра, на которую я только что наскакивал драться. Она отодвинула особиста, поближе посмотрела на дырку в моей штанине и резко сказала:

– На стол его.

Два бойца, что выволокли меня из палатки, подхватили, внесли обратно, положили на стол, где только что лежало тело моего друга. Сестра разрезала ремень и распорола штанину. Вошедший хирург посмотрел на меня и сказал:

– Никогда такого не видел.

– Я тоже, – добавила медсестра.

Я хотел спросить, что такое исключительного они у меня увидели. Но сознание ускользнуло, и я погрузился в небытие.

Когда я очнулся, лежал в каком-то длинном бараке с четырьмя рядами кроватей, между которыми шастали медсестры. Одна подошла ко мне.

– О, проснулся, долго же ты спал, – и куда-то в сторону крикнула:
– Доктор, ваше чудо проснулось.

Я почувствовал, как не один десяток глаз устремился в мою сторону. Такое чувство, будто лежишь в центре цирковой арены голый, а все вокруг смотрят на тебя и тычут пальцем.

– Поверь мне, Анатолий, я знаю, о чём говорю.
– Даже не буду спрашивать. А что там про чудо? – спросил я.

– Про чудо, говоришь? – Константиныч продолжил свой рассказ. – Пришёл доктор, деловито поднял простынь, под которой я лежал. «Бинты чистые, через неделю можно снять швы. И в часть», – сказал он и повернулся, чтобы уйти.

– Доктор, – сказал я и испугался своего голоса, такой он был тонкий. Я прочистил горло, покашлял и уже уверенным голосом сказал:

– Доктор, что случилось?
– А я уже думал, ты не спросишь, – ответил доктор, повернувшись ко мне. – Чудо, голубчик, случилось. То, что ты жив, братец – это большое чудо!
– Да что же случилось, доктор? Не томите.
– А я разве не сказал? Чудо!
– Доктор, я вижу, вы весёлый человек, но я боюсь посмотреть туда. На это чудо.
– А, нет, голубчик, там всё нормально, могло быть и получше, но это, как говорится, чем Бог наградил.
– Доктор!?
– Ладно, я пошутил. Так вот, у человека есть, если говорить по-простому, бедренная артерия, осколок тебе её пробил, ты, голубчик, должен был умереть от потери крови самое большее через минуту. Вот осколок, на, держи. Но вот это каким-то образом заткнуло дыру — конечно, не совсем, и ты потерял много крови, но всё же, – доктор достал из кармана и протянул мне орден «Красной звезды».
– Мишка! – вскрикнул я. – Это его орден, доктор, где он? Где Мишка? – я схватил доктора за руку.
– Про Мишку ничего не знаю, – доктор высвободил руку. – Два дня не вставать, потом проверим швы.
– Доктор, а Мишка? – твердил я.
– Вон сколько народу, спроси, может, есть среди них Мишка, – сказав это, доктор ушёл.

***

— Вот так мой друг Мишка-цыган ещё раз спас мою жизнь. Сколько тебе, Анатолий, лет?
– Двадцать два.
– А ему было двадцать.
– И что? – спросил я.
– И всё, – ответил Михаил Константинович. – Больше я с этим орденом не расставался. Есть у меня награды, но я считаю этот орден главным в моей жизни. Я даже в зоне умудрялся с ним не расставаться.
– Как в зоне? Вы что сидели? – удивился я.
– Не об этом разговор, – отрезал Константиныч.
– А где сейчас этот орден? С вами? – спросил я.
– Нет, я его отдал.
– Как отдали? Кому?
– Одному полковнику.
– Почему?
– ОН его больше заслуживает.
– Как так?

– А так. Два года назад, весной, аккурат Восьмого марта, приходит мне письмо из военкомата, так, мол, и так, приглашаем вас Девятого мая в Москву, на встречу ветеранов. Встреча такой-то роты, такого-то полка, такой-то армии, состоится там-то, во столько-то. Деньги на проезд и проживание получить в военкомате. Военком такой-то. Я сначала не собирался, но пришли сначала пионеры с цветами и пионерским галстуком. Пришло письмо на работу, там давай охать и ахать. Я в военкомат к военкому. Что, мол, творите? Жить спокойно не даёте. Военком: – А вы съездите, и мы от вас отстанем. Нам приказ пришёл с Москвы! Я, конечно, для порядку ещё поломался, но поехал. Приехал в Москву. Меня на вокзале встретили с цветами, фотографы, телевидение, гостиница, экскурсии. В общем, праздник!
– Как-то вы об этом рассказываете…
– Что тебе в рассказе моём? О, чуть стихами не заговорил, – засмеялся Михаил Константинович.
– Ну как, такое событие не каждый день. Вы в Москву приехали с однополчанами встретиться…
– Но ты же не об этом спрашивал, а об ордене.
– Ну да.
– А если да, то слушай и не перебивай: мой рассказ, как хочу, так и рассказываю. Конечно, это событие! Стою, я вокруг меня такие же старики, в форме, в орденах, медалях. Кругом зелень, а тут, будто снег выпал: у всех головы белые. Кругом плачут, смеются, обнимаются, а я стою один у таблички нашего полка. Поневоле слеза выкатилась. Ко мне подходят, что-то говорят, спрашивают и уходят. Ни одного знакомого. И вдруг кто-то хлопает меня по плечу, и я слышу:

– Мишаня, Малой, ты жив!
Я оборачиваюсь на голос и, как заяц какой, отпрыгиваю в сторону. В таком-то возрасте такая прыть. Много я в жизни видел, но такого не приходилось. Стоит передо мной ну вылитый Квазимодо, только без горба. Лицо — как будто лист бумаги мелко порвали, затем очень неаккуратно склеили, скомкали, как попало, поставили глаза, там-сям воткнули пучки волос и набили то место, где должен быть рот, железными зубами. И это чудище в полковничьих погонах, вся грудь в орденах, хватает меня в охапку с такой силой, что у меня чуть кости не затрещали, начал кружить и кричать в ухо:

– Малой! Это же я, Мишка-цыган, ты что, меня не узнаешь?
– Мишаня!? Цыган? Товарищ полковник? Вы же.!? – всё, что я мог сказать и разрыдался, как ребёнок. Стоим мы, обнявшись, рыдаем оба. Ну как оба — я рыдаю, уткнувшись ему в медали, а он гладит меня по голове и говорит тихо:
– Ничего, ничего, Малой, всё нормально! – через какое-то время, когда я смог говорить без всхлипывания, спросил:
– Но как? Я же спрашивал! Узнавал!
– Так вышло, кто-то из похоронной команды чудом опознал во мне живого. Хирург сказал: «Ну, раз он не хочет умирать, то попробуем». Извлёк из меня двадцать три осколка, собрал лицо, как смог, составил кости, и через восемь месяцев я вернулся в строй. Пять месяцев я провалялся в санбатах, а три — обивал порог военкомата да писал прошения, дошёл до самого Сталина. И мне разрешили вернуться на фронт. А там пристроился на тёплое место, в разведроте.
– Так и я в разведке служил после ранения.
– А я встречал одного знакомого, он мне и сказал, что ты убыл по ранению. Ну, ты, брат, видел бы его лицо, когда я его окликнул. Ну, прямо, как у тебя.
– Да уж, такая…лицо.
– Не стесняйся, Малой, я привык. Я этой, как ты говоришь, лицом языков раскалывал. Меня вызывали на допрос, когда какой-нибудь особо упёртый фашист отказывался говорить, я молча входил, переводчик объяснял фрицу, что допрос теперь буду вести я. У фрица включалась фантазия, он себе представлял, что может с ним сделать человек, с которым обошлись вот так, и выкладывал всё, что знал, включая таблицу умножения. Слушай, Малой, я помню, у тебя наград было больше, а сейчас вот только одна «Звезда», Что-то случилось?
– Они дома, а эта самая главная. Подожди, – я отвинтил орден с петлиц и вложил его в руку Цыгану. – Вот, Мишаня, возвращаю. Земной поклон и спасибо, – я встал перед ним на колени.
– Ты чего, чего, Малой? Встань немедленно! – он поставил меня на ноги.
– Это, Мишаня, твой орден, поверь мне! – слёзы опять брызнули из глаз, даже Мишаня утёр намокшие глаза. Он тут же достал какой-то ножичек с шильцем, проковырял дырку в кителе и прикрутил «Звезду».
– Вот здесь ей и место, – сказал я.
– Малой, ты где остановился?
– В гостинице.
– Так, мы сейчас расстанемся, а вечером я жду тебя у себя дома с вещами, вот тебе адрес, – он достал блокнот и ручку, записал адрес, вырвал лист и протянул мне. – Я познакомлю тебя с женой и сыном. А пока служба зовёт. А потом я весь твой.

***

И мы расстались, я побродил по Красной площади, постоял у Мавзолея, заглянул в ГУМ, побродил у «Василия», вернулся в гостиницу, забрал свой скромный скарб. В назначенное время явился по указанному адресу. Дверь мне открыл Мишаня — но не тот, которого я видел несколько часов назад, а тот, из сорок второго года. Красавец, с тёмными вьющимися волосами, чёрными глазами, только улыбки не было на этом красивом лице.

– Вы, наверное, Малой? Извините, Михаил Константинович, проходите, давайте вещи. Я Михаил.
– Тебя назвали в честь отца? – спросил я.
– Нет, в Вашу честь.
Я прошёл в квартиру. Было очень тихо.
– А где Мишаня? – спросил я, и мне сообщили, что полковник, Михель Давидович Голицын, умер от острой сердечной недостаточности, в кругу семьи, сжимая в руке орден «Красного знамени».

Михаил Константинович умолк, по щекам старика текли слёзы.

…Август месяц, среда, скамейка в тени тополей, за спиной, сверкая белым мрамором, устремилась в небо, мирное небо, новое здание филармонии.

Фото из открытых источников

Вам понравился этот пост?

Нажмите на звезду, чтобы оценить!

Средняя оценка 4.9 / 5. Людей оценило: 14

Никто пока не оценил этот пост! Будьте первым, кто сделает это.

Смотрите также

Народный маршал. Георгию Константиновичу Жукову – 125!

Радостный сын земли: к 540-летию Рафаэля Санти

Крым Веры Ершовой

Юлия МЕЛЬНИК

Оставить комментарий