Я все помню…

КАК НАЧАЛАСЬ ВОЙНА В БАЛАКЛАВЕ

Время идет, оно все дальше и дальше удаляет нас от Великой Отечественной войны. Минувшие те годы, полные трагизма и смерти, героического сопротивления врагу советских людей и их беззаветного служения Отечеству сохраняются в книгах, мемуарных записях, воспоминаниях очевидцев. Нужно беречь эти записи — для себя, для потомков, читать и перечитывать их. Потому что любые детали прошедшей той войны, пусть даже эти детали и будничного характера, показывают истинный облик непростой той годины, когда на нашу страну пришла беда и наши деды и отцы встали на защиту Родины.

Вот — воспоминания о том, как началась Великая Отечественная война, о том, как она пришла в Севастополь, жительницы Балаклавы Раисы Степановны Холодняк (в девичестве — Ивановой). В наши дни Раиса Степановна часто рассказывает на встречах со школьниками о героизме защитников Севастополя, делится своими воспоминаниями в интервью с журналистами. Готовя материал к публикации, корреспондент «Крымского Эха» постарался сохранить стиль повествования этой женщины, не убирать тех мелочей, за которыми скрывается грозное дыхание великой эпохи, к которой мы всё возвращаемся и возвращаемся. Как будто питаем из нее соки для нынешней нашей жизни…

— …Я все помню. В тот день, 21 июня, в школе у нас шел выпускной вечер, и было мне тогда семнадцать с половиной. Сейчас школы уже нет, ее разбомбили в войну, на ее месте стоят два жилых дома — это там, где поворот на набережную Назукина. Веселились мы на том вечере, танцевали, не так, конечно, как сейчас танцуют. Вальсы танцевали, фокстроты, танго. Пришли к нам гости — начальники предприятий, руководители разные. И не чувствовалось в их поведении тревоги, что завтра должна была начаться война. Мы и так знали, что она будет. Тогда телевизоров не было, а, когда мы ходили в кино, перед началом сеанса в киножурналах показывали Испанию, где уже шла война, Германию, где расправлялись с коммунистами. Поэтому мы ждали войну, пусть даже и заключили договор…

После выпускного вечера мальчишки с девчонками пошли на утес к Генуэзским башням, а я — домой. Идем с отцом и слышим: где-то далеко над городом — гул, какие-то всполохи, прожекторы мелькают. Но мы не обратили на это внимания.

Спать легла я в тревоге. Но не в той тревоге, о которой вы думаете, мол, завтра война — нет, я просто боялась проспать и не встать рано утром. На следующий день мы с ребятами собрались ехать в Никитский ботанический сад. Никуда мы, конечно, не поехали.

Раиса Иванова. Фото 1937 г.»

Утром в Балаклаву приехали те, кто работает в Севастополе и кто видел, что там происходило. Приехали на первом трамвае и рассказали, что Севастополь бомбили. Эта новость мигом разнеслась среди балаклавцев. Еще по радио ничего не говорили, а мы уже все поняли: война началась. Какое впечатление это оказало на нас? Трудно сказать. Мы ведь знали уже и про Халхин-гол, и про Финляндию, но это — далеко. Даже, когда немцы двигались на Польшу и занимали ее, мы и тогда думали: далеко, нас не коснется. А тут — как будто меня что-то придавило, даже свет стал не таким… Как будто через черные очки я смотрела. Такое же чувство, признаюсь, было у меня и в наши дни, когда я узнала о подписании Беловежского соглашения о развале СССР…

…Утром я пошла в школу, узнать: что теперь делать? Собрались с ребятами возле школы, разговариваем. Потом мы с девчонками разошлись, а мальчишки в военкомат направились.

…Люди из Балаклавы начали понемногу уезжать, эвакуироваться. Военные жен и детей своих, куда смогли, отправили. А мы с подружками захотели поступать в институт. Поехали в Симферополь, сдали документы… Почему решили поступать учиться? Потому что была надежда, что война закончится. Я верила, что в конце концов немца остановят. И эта вера была почти у всех. Даже когда немец в Севастополь пришел, всё равно верили: победим его! Итак, сдали мы в институт документы, ждем вызова. Но вызов так и не пришел…

8 ноября, помню, рано утром вышла я во двор со своим маленьким братиком на руках, и вижу — в небе летят самолеты. Говорю я братику: «Смотри, Лёнечка, какие красивые самолетики!» А эти самолеты пролетели над нами, и в Карани их обстреляли наши зенитчики. Немецкие это оказались самолеты. В Севастополь их не пустили, они вернулись и сбросили бомбы в Балаклаве. Одна из бомб упала возле клуба ЭПРОНа. Там и сейчас стоит старый довоенный дом, и на его фундаменте видны следы от осколков. Когда мимо прохожу, всегда гляжу на эти выбоины…

Раиса Степановна рассказала, как она видела на горе Спилия (Спилия — так называется гора, возвышающаяся над Балаклавой.) первые бои с фашистами молодых ополченцев, а потом подразделений рубцовцев. Помнит, как в Балаклаву приехал второй секретарь обкома Федор Меньшиков и как он, по рассказам ее отца, собрал партийный актив и поставил задачу: наладить на местах работу для обеспечения жизни осажденных.

Летят немецкие самолеты»

— …Когда немцы со Спилия начали обстреливать Балаклаву, у нас уже работала пекарня, прачечная, рыбаки ловили рыбу, причем, хватало ее и балаклавцам, и нашим защитникам — так мы их тогда называли, — даже в Севастополь рыбу возили. Организовали санитарную группу из девчонок-старшеклассниц, боевую дружину из тех, кто не в армии, — если понадобится, чтоб в бой могли вступить, но в основном ребята были связными — телефона ведь между Севастополем и Балаклавой не было. Были и курсы для медсестер, где занятия проводила Мария Николаевна Щербакова — старенькая такая, в армии она не могла быть, так она учила делать перевязки. Молодежь участвовала в художественной самодеятельности, а чтобы встретиться и поговорить друг с другом, мы собирались возле клуба ЭПРОНа — там было самое безопасное место. А обстреливали нас везде, снайперы нас мучили, минометные обстрелы. Но нас научили, как безопасно вести себя. Если ходишь — то по-над стенкой, чтобы снайперы не достали. Особенно опасно было ходить возле завода «Металлист». Поэтому там выкопали траншею, в которой и мне приходилось пережидать обстрел. Застанет минометный огонь — лягу и лежу. Отстрелялись немцы — бегу дальше. Кстати, возле клуба ЭПРОНа была и парикмахерская. Защитники спустятся туда, побреются, постригутся… Так мы и жили.

…В конце декабря в очередной раз в Балаклаву приехал Меньшиков. Он собрал комсомольцев и сказал, что нужно готовить для защитников новогодние подарки. Что же это были за подарки? Мне, например, мама отрезала холст, я написала по нему большими буквами «Славному защитнику Севастополя» и вышила надпись красными нитками. Концы обработала и получилась вытирка.

…А как нас с родителями обстреляли, рассказать? Сидим мы дома. Я вышиваю тот самый платок. Веня, мой брат, с чем-то на кровати возится, кажется, струны на гитаре ладит. Мама кормит Лёню — ему восемь или десять месяцев было. А папа сидит за столом и читает книгу — тогда мы по очереди «Хижину дяди Тома» читали. И в этот момент по нашему дому выстрелили. А нужно сказать, что совсем рядом с нами располагались наши минометчики. Они, как отстреляются, часто к нам в гости приходили — на гитаре поиграть, книги почитать попросить, в шашки сразиться. Разрешали даже Вене быть на их батарее, а иногда позволяли и выстрелить по немцам из миномета.

Итак, обстреливают наш дом. Но мы-то жили в нижнем, цокольном этаже. Слышим — с той стороны упало, разорвалось, с этой стороны упало, разорвалось. И мы знаем: недолёт, перелёт, в конце концов, попадут в нас. Но никто свою работу не бросил, сидим, как будто ничего не происходит. Только кошка моталась — то под кровать, то под стол. Потом слышим: на дом мина все-таки упала… Когда стрельба прекратилась, к нам прибежали минометчики. Даже носилки с собой принесли. Вбегают и что видят? Мы сидим, папа книжку читает, Веня гитару настраивает, а мама Лёню кормит грудью. Мама потом борща сварила и минометчиков угостила…

…Как-то вызвали меня в Севастополь, к Меньшикову. Пришла, и Федор Дмитриевич говорит: «Хотим рекомендовать тебя секретарем райкома комсомола». В райкоме тогда никого уже не было, все на защиту ушли. «Федор Дмитриевич, я ж ничего не умею!», — говорю я. А он: «Ничего, научим!» И на следующий день назначили меня секретарем Балаклавского райкома комсомола. Я познакомилась тогда с Сашей Багрием, секретарем Севастопольского горкома комсомола, с Надей Краёвой — она тоже в горкоме была, потом погибла где-то в районе Камышовой бухты…

Почему выбрали меня? Не знаю. Может быть, потому что школу уже закончила, среднее образование имела. А может, и потому что, если бралась за что-то, то всегда выполняла. Не знаю, до сих пор не знаю. Но одно скажу: по характеру я не боевая, это точно.

И что? Было тогда нас в Балаклаве человек сорок комсомольцев. Мы организовывали самодеятельность, в сандружину ходили, если нужно, перевязки делали. Ходили по убежищам, читали людям газеты, сводки информбюро. Собирали бутылки, чтобы в танки с зажигательной смесью бросать. Мальчишки, как узнали, для чего бутылки, столько их насобирали — целую гору! — откуда только нашли их? Металлолом понадобился для мастерских, где ремонтировали оружие, — наволокли целую груду этого металлолома…

В послевоенной Балаклаве. Слева направо — Р.С. Иванова,
ее отец С.Н. Иванов, мать М.Т. Иванова, брат В.С. Иванов,
на фото внизу — брат А.С. Иванов. Фото 1946 г.»

…Многие тогда эвакуировались, особенно те, кто с малыми детьми или с больными. Но не все хотели эвакуироваться. Почему? Потому что, верили: Севастополь не сдадут. Но начали и моих родителей агитировать уезжать. Мама говорит: без меня никуда не поедет. А я… а я не хотела эвакуироваться, не хотела уезжать из Севастополя… (В этот момент во время интервью Раиса Степановна задумалась и некоторое время молчала — Б.Б.) …Знала, что молодежь нужна здесь, понимала, что молодежь должна помогать защитникам. Уже и Федор Дмитриевич говорил маме: уезжайте. И она согласилась.

29 мая мои родители собрали, что смогли, в дорогу. 2 июня ночью в бухту, где железнодорожный вокзал, вошел транспортный корабль. Начали грузить вещи. Вдруг налетели немцы, посыпались бомбы. Все бросились в убежище, а корабль ушел, остались мы без вещей. 3 июня, ночью подошел крейсер «Красный Крым». Начали грузиться на него и опять — самолеты. Во время бомбежки мама чуть не потеряла детей, ужасно волновалась, потом нашла их. Все-таки крейсер отошел и, как потом рассказывала мама, благополучно доставил их в Туапсе — ни одного налета, ни одной бомбы не было…

…Все это время я держалась и не плакала. Посадила родителей на крейсер — не плакала, крейсер отошел от берега — не плакала. И только когда в Балаклаву вернулась, когда в дом вошла, упала на кровать и разрыдалась… В доме пусто, кровати голые, шкаф нараспашку, всюду вещи разбросаны… Навела порядок, вещи сложила, и опять рыдать. Вволю наплакалась… Повторяю: я была вовсе не боевой девчонкой. Но, оказывается, и не трусихой, не паникершей. После этого пошла в райком — там девчонки дежурят, кое-как успокоилась с ними. Наутро приезжает Федор Дмитриевич, а у меня глаза мокрые. «А-а, — смеется он, — слезы! Ну, давай, догоняй их!» А я: «Нет, не буду!» Так и осталась в Севастополе.

Начался третий штурм. Комсомольцев перевели на казарменное положение, чтобы они были все вместе. 3 июня слышим: гул, взрывы. С ребятами на горку поднялись и видим — дым, дым, дым… Немцы обстреливали нашу передовую. Старшие сказали нам, чтоб мы через Сарандинакину балку пошли туда, где в скалах есть ниши, где можно укрыться. Побежали мы и видим — в небе над Севастополем столько самолетов, что и не сосчитать — всё небо в самолетах! А с самолетов заметили нас и давай пикировать, бомбы на нас бросать. Мы видим: бомба отрывается — падаем на землю. Бомба разорвались — мы подскакиваем и опять бежим. Пробегали мимо какой-то конюшни, упрятались в ней, а бомбы все падают и падают, калечат лошадей. Помню, портфелем голову прикрывала… Мы опять — бежать, а потом кричим друг другу: что это мы вместе бежим, рассредоточиться надо! Рассредоточились, поодиночке побежали. Так и добрались до укрытия…

…Помню, я все просила Федора Дмитриевича, чтобы он определил меня в какой-нибудь госпиталь, где бы я делала перевязки. И вот зовут меня как-то на помощь — мальчишка есть один, говорят, перевязать его нужно. Пришла делать перевязку, посмотрела на него и плохо мне стало. Мальчику лет двенадцать, нет кистей рук, все лицо побито. Оказывается, немцы бросали с самолетов игрушки. Так мальчишка этот поднял одну такую игрушку, начал ее рассматривать, и она взорвалась. Перевязываю ему руки, а он кричит: «Мама! Папа! Пальчик болит!» Господи, какой там пальчик, рук у тебя совсем нет… Поэтому я ничего не прощаю немцам за эти игрушки. Тем немцам, что на войне были, не прощаю. Эти, нынешние, — меня не касаются, не знаю, что они представляют из себя…

…А родители мои вместе с Веней и Лёней обосновались в Краснодарском крае. И когда наши опять отступать стали, мама с отцом остались, а Веню отправили вместе с армией. Потом рассказывали: Веню, когда он напросился на фронт, спросили: «Откуда ты?» И он сказал: из Севастополя. И тогда военные решили: «А-а, из Севастополя? Этого — в разведку!» Так всегда делали. Достаточно было сказать, что ты из Севастополя, и тебя сразу направляли в разведку или в диверсионную группу. Знали, чего стоят эти парни, и в чем на них можно положиться…