Факт этот в истории не очень известен, но на нем остановился в беседе с Александром Прохановым Сергей Кургинян. Опубликован разговор был в газете «Завтра» 27 апреля 2017 года. Речь идет о том, как Ленин, когда революция в одной отдельно взятой России как будто уже победила, вдруг вернулся к Гегелю.
Сергей Кургинян объяснил это так:
— Ленин находился между двумя группами: группой (условно) Богданова, Горького Луначарского и прочих, которые говорили, что коммунизм надо довести до религии. И я считаю, что так и надо было сделать. Религии человека, как «строящегося» бога — богостроительство это называлось. И группой чисто атеистической, которая говорила, что все это — ерунда, что нужно вернуться к абсолютно чистому атеизму. Ленин был вначале ближе к этому атеизму. Но уже где-то к 1920 году он сильно задумался и создал Общество друзей гегелевской философии (он называл их «материалистическими друзьями»). Но как только произносишь имя Гегеля, то о каком материализме можно говорить? Ленин начал двигаться через Гегеля, он понимал, что на чистом атеизме государство в России не построит. А Гегель, это что? Это религия истории и духа вместо религии личностного бога, там же все очень близко.
I.
В самом деле, материалистический атеист Ленин воспринял еще с юности теорию Маркса о том, что государство — суть произведение, политическое выражение материальных условий жизни людей, а также изменений материального мира, вызванных развитием производительных сил, а потому и производственных отношений. Производственные отношения, переросшие старые формы, неизбежно взрывают их. В результате возникают новые общества и такие же выражающие их интересы новые государства.
И, вдруг, когда эта теория, казалось бы, полностью получила подтверждение на его родине — в России, Ленин снова вспоминает объективного идеалиста Гегеля, для которого историей и миром правит «абсолютная идея». А свое земное воплощение эта идея находит в государстве. Причем, в государстве не абстрактном, а в Прусской монархии, чьим верным подданным всю свою жизнь был немецкий философ.
А Ленин в своем труде «Государство и революция» государственную организацию выводил из закономерностей развития материального и мира, подошедшего в силу исключительно материальных причин к эпохе социальных революций.
Ленин и идеализм, хоть объективный, хоть субъективный — вещи, казалось бы, несовместимые.
С точки зрения материалистического понимания истории, во всяком случае, в том виде, каком оно сформировалось в начале 20-го века, капитализм, достигший своей высшей формы — империализма и ввергший человечество в войну мирового масштаба, в самом деле дошел до своей последней черты. Выходом из кровавого тупика должна была бы стать такая же мировая революция, свершенная под предводительством главного антагониста и могильщика старого порядка — рабочего класса.
И если уж ожидаемую революцию суждено было начать отсталой во многих отношениях России, то раскрутить все дело до действительно всемирного размаха сама истории велела передовым промышленным странам Запада.
Этого, однако, как уже стало вырисовываться к 1920 году, когда в России шла к концу Гражданская война, не произошло. Не один Ленин, а и многие, кто жил в ту пору, задались вопросом: почему?
Ответ, лежавший как будто на поверхности, сводился к тому, что пролетарскую революцию на Западе оказалось некому возглавить. Почти все рабочие, социалистические и социал-демократические партии, возникшие там еще в последние десятилетия 19-го века, предпочли формальную законность и парламентаризм революционности.
Но, как известно, это буржуазные революции своим ведущим принципом провозглашали замену абсолютистского своеволия на законность, выработанную утверждением «естественных» прав человека на свободу и юридическое равенство, подразумевающее, кроме прочего, и равенство в возможностях собственной самореализации. На этих принципах западный мир основывается до сих пор. Стражем и гарантом всего этого нового прядка были объявлены народные представительства, избираемые на основе формального юридического равенства граждан, и система законов с прилагающимся к ней разделением властей, а также сдержками и противовесами.
Эти идеи, обосновывающие и символизирующие новый, буржуазный, строй, возникли в ходе большого периода Западных революций, начало которому положила Реформация 16-го-17-го веков, и завершенного революцией во Франции 1870-1871 годов. Затем над упрочением и превалированием этих идей и установок поработал еще и объективный результат буржуазной революционности: относительно мирный период 1871-1914 годов.
И, как показали события еще 1914-1920 годов, в эти представления и установки были глубоко, гораздо больше, чем представлялось раньше, вмонтированы и интегрированы рабочий класс, а также все прочие социальные слои и группы, которые могли бы стать его союзниками в деле революции. А ведь, как сказал Маркс, революционное выступление пролетариата рискует стать его лебединой песней, если не будет поддержано могучим крестьянским хором.
Точно так же рабочей революции была необходима поддержка всех остальных бедных и обездоленных слоев города и деревни. Но и они успели попасть в подчинение совсем другой, нежели предписанной всей революционно-материалистической теорией, идеи.
В политике это выразилось, помимо прочего, и в том явлении, который получило название «Крах Второго Интернационала». Оно еще больше добавило тьмы и беспросветности в философский и мировоззренческий кризис Западного мира, что привело его к фашизму.
Забегая на семь десятилетий вперед от окончания Первой Мировой войны и потерпевших поражение европейских революций 1918-1919 годов, вполне правомерно предположить, что, если уж произошел «Крах Второго Интернационала», то почему бы тому же самому не случиться с «Третьим Интернационалом», если под его главенствующей силой понимать партию, управлявшую Советским Союзом?
Этот крах и произошел, и причина его была сходной с той, что привела к самоликвидации довоенный, то есть существовавший до Первой Мировой войны, Второй Интернационал. Причина заключалась в исчезновении правильного видения исторической перспективы, что как бы «задом наперед» стало мешать и верному пониманию определенных вещей в прошлом, несмотря на то, что уж они-то казались давно понятыми и объясненными.
Философия, имеющая претензию адекватно объяснять прошлое, настоящее и на основе такого знания понимать кое-что и в будущем, на протяжении многих веков и эпох, собственно, одним этим и довольствовалась. Однако, в Тезисах о Фейербахе», написанных Карлом Марксом в 1845 году, было сказано: «Философы долгое время лишь объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы его изменить». Нельзя, однако, сказать, что это расширение философской задачи было сформулировано молодым Марксом на пустом месте.
II.
Вообще-то, философия и задолго до Маркса, так или иначе, участвовала в преобразовании мира. Только занималась этим не слишком осознанно и редко — целенаправленно. Для большего у философии и философов не хватало объективных знаний об окружающем мире и о самих себе.
Но как раз с этим уже к середине 19-го века дело стало выглядеть ощутимо иначе.
У марксизма, как известно, есть три хрестоматийные составные части и такие же три источника: немецкая классическая философия, британская политическая экономия, и французский утопический социализм. Только эта хрестоматийная картина не полная.
В нее следует вписать французскую историческую школу. Это она, изучая историю прежде всего своей страны, в том числе факты, события и тенденции, приведшие к Великой Французской революции, пришла к выводам, которые оказались способными воздействовать и на тогдашнюю действительность, и на будущее.
Вполне себе буржуазные историки Гизо, Тьер, Тьерри, Минье и другие, менее известные, обосновали, что движущей силой истории является классовая борьба. Затем — то, что нарастание и развитие борьбы антагонистических классов приводит эту борьбу к ее высшей форме — социальной революции. А революция имеет успех тогда, когда в ее результате социальный строй, существовавший прежде, сменяется новым, более прогрессивным.
Прогресс же заключается в том, что многие люди, лишенные до революции возможностей реализовать себя как свободных личностей, получают такое право и возможность им воспользоваться в результате революционного переворота.
III.
Марксу, и не только ему, после этого оставалось лишь поймать буржуазных историков на слове: если уж вы считаете правомерной и законной победу революции, установившей буржуазный прядок, то такой исторической закономерностью следует признать и следующую, пролетарскую, революцию, призванную низвергнуть капитализм.
На приход к такому выводу по-своему поработала и европейская литература десятилетий, наступивших после окончания наполеоновских войн, запечатлевшая тот реальный, возникший в итоге мощного исторического катаклизма, порядок.
Фридрих Энгельс недаром говорил, что из романов Бальзака он о современной ему Франции узнал больше, чем из трудов всех политических и экономических писателей вместе взятых. То же самое можно было сказать и о произведениях Стендаля, Гюго, Диккенса. А в перспективе философия социальной революции получила еще более мощное подкрепление и от европейской литературы критического реализма второй половины 19-го века и начала 20-го столетия.
Но даже еще раньше, до представления на всеобщее обозрение первых объективных итогов революций конца 18-го — начала 19-го веков никто иной, как его превосходительство тайный советник герцога Саксен-Веймарского Иоганн Вольфганг фон Гете в сцене, где Фауст переводит на немецкий язык Библию, ветхозаветное «в начале было слово», превращает во «в начале было дело». Вариант оригинала, так же, как и перевод, придуманный им сперва — «в начале была мысль», доктор-чернокнижник отвергает.
Одно это уже чем не материалистическое понимание истории? Сначала — дело по приспособлению для своих потребностей материального мира в виде окружавшей первых людей природы, затем — производство предметов, в природе не существующих, и на основе этого — формирование мыслей и идей человека, ведущих к построению философии, чья задача не только объяснить мир, но и изменить его.
В начале 19-го века появилась также первая научная концепция образования Солнечной системы из первичного газо-пылевого облака, разработанная философом Иммануилом Кантом и астрономом Пьером Лапласом.
Примечательным для естественнонаучного понимания мира стал и 1841 год. Появился, кто бы вы думали, динозавр. Просто английский профессор Ричард Оуэн, изучавший до этого лет 20 кости тех, кого тогда называли допотопными животными, установил, что многие из найденных им костей имеют похожее строение. Исходя из этого, он выделил группу исчезнувших представителей животного мира, которым дал название «динозавр», в переводе с греческого — «страшных, или ужасных, зверей».
Правда, профессор Оуэн думал, что все динозавры ходили на четырех ногах. База данных палеонтологии получила дальнейшей расширение в 1858 году, когда на территории США были обнаружены кости динозавра, по которым в ходе исследования было установлено, что он передвигался на двух конечностях.
Таким образом, космогоническая теория Канта-Лапласа, открытие существования динозавров, французская историческая школа, объяснившая развитие человеческого общества путем классовой борьбы, установили преемственность астрономического, доисторического и исторического времени в истории планеты Земля. Немногим позже, к этому прибавилась и теория биологической эволюции, выдвинутая Чарльзом Дарвином.
В это же время занявшийся периодизацией и классификацией добытых человечеством знаний британский философ Огюст Кон выделил три фазы познания людьми реального мира, в котором живут они сами: религиозную, метафизическую и позитивистскую. Под позитивизмом Конт также понимал постижение законов существования материального мира на основе позитивных знаний, отражающих некоторую объективную реальность.
Марксу оставалось все это систематизировать, освободить объективное знание от элементов схоластики и метафизики (во всяком случае, в той мере, насколько это было возможно в его время) и на основе этого поставить перед философией задачу изменить мир к лучшему. Вооруженная всеми добытыми к тому времени знаниями, материалистическая философия взяла на себя эту роль, взяв тем самым перед человеческим родом и обязательство сделать его жизнь лучшей и справедливой.
По Марксу, если пролетариат находит в философии свое духовное оружие, то философия обретает свое материальное оружие в лице пролетариата.
Хотя материальных средств для своего распространения у философии, хоть материалистической, хоть идеалистической, заметно прибавилось и в качественном, и количественном отношениях с приходом в типографское дело машин и механизмов, а впоследствии и еще и электротехнического оборудования. Но даже еще в пору паровой механики, в середине 19-го столетия, любая область знаний, в том числе и философия, стали гораздо ближе к широкой публике, чем лет за пятьдесят до того.
Машинное производство придало «второй толчок» и начавшемуся еще с середины 15-го века «кризису Гуттенберга», чем принято называть появление книгопечатания и, в целом, производства печатной продукции.
По мере материального распространения социальные и политические науки, а с ними и философия, становились доступными и для людей, чьи общеобразовательная подготовка и субъективные особенности мировосприятия препятствовали им понимать миры материального и идеального, равно как и теории, претендовавшие на то, чтобы их объяснить, во всей многоплановости, разнообразии, противоречивости и парадоксальности.
Но знание, овеществленное в печатном, многократно тиражируемом виде, способно затягивать в свои головокружительные виражи и тех, кто этого не хочет, и таких, кто, даже попав на эту трассу свехрперегрузок, не понимает, где он есть, или, вообще, не думает, что с ним что-то произошло. Эпоха Интернета «материализацию философии» возвело в степень, не поддающуюся пока исчислению, причем, считать трудно еще и потому, что степень продолжает непрерывно расти.
А начиная со второй половины 19-го века материалистическая философия, запасшись прежде никогда не существовавшим у нее багажом знаний и выработанных на их основе идей, двинулась в поход за социальное освобождение человечества.
Еще чрез полвека, к началу 20-го столетия, социально-освободительная идея так распространилась по миру, что называть себя социалистом и вообще приверженцем левых взглядов стало даже модно.
И когда в России произошла Октябрьская революция, многие социалистические деятели Европы и Америки отметили, что она свершилась не в соответствии с теорией Маркса и Энгельса. Ведь как социальный переворот, заявивший с самого начала о своей социалистической направленности, оказался возможным в отсталой в промышленном и социальном отношении, стране? Но тем более сильной оказалась идея, овладевшая массами.
Левая антикапиталистическая, социалистическая идея действительно показала себя как превалирующая, превосходящая все прочие факторы и тенденции, или по-гегелевски «абсолютной».
Среди европейских социалистов, быстро завивших, что революция в России вступила в противоречие с тем, что считалось классическим марксизмом, был и Антонио Грамши.
С учетом опыта российской революции, Грамши выдвинул идею интеллектуально-культурной гегемонии пролетариата и его союзников. По этой теории, идеологический и культурный переворот в обществе должен предшествовать социальному и политическому. Предварительное установление рабочим классом интеллектуально-культурной гегемонии должно было облегчить ему завоевание политической власти.
IV.
На противоположном политическом фланге «абсолютная» сила идеи социального освобождения неимущих классов была признана по-своему.
Полное название нацистской партии недаром звучало, как Немецкая национал-социалистическая рабочая партия. Такое название прежняя, возникшая в Баварии еще в январе 1919 года, Немецкая рабочая партия получила в феврале 1921 года. А произошло переименование в итоге поглощения Немецкой рабочей партией организации, называвшей себя Германской социалистической партией.
Она возникла также в 1919 году, только не в консервативно-бюргерской Баварии, а на куда более социалистическом севере Германии, в пролетарском Руре и в «красном», как говорили тогда, Берлине. Под эту ситуацию надо было подстраиваться во всем, не исключая названия.
В идеологическом плане Немецкая рабочая партия и партия, присвоившая себе популярное и идейно выигрышное название социалистической, были два сапога-пара. И одна, и другая являлись идеологическим и организационным истоком германского фашизма. Однако Гитлер и остальные главари германского фашизма ни в чем и ни с кем не хотели делиться властью в формировавшемся национал-реваншистском движении, с самого начала объявившем своей программной целью пересмотр итогов проигранной Германией Первой Мировой войны.
Чтобы подчинить этой цели максимально широкие круги общества, в том числе рабочих и остальные социальные низы, партия, стремившаяся к установлению националистической диктатуры, и подобрала для себя название, аккумулирующее и социалистическую идею, и рабочее дело. Тоже в своем роде «абсолют».
А приход в Германии к власти Гитлера, в свою очередь, был обусловлен тем, что в умах многих немцев, в том числе и рабочих, оказалась абсолютизированной приверженность к формальной законности и прописанным в законах демократическим процедурам. Пресловутый немецкий «орднунг» сработал против немцев.
Российская революция 20-го века стала самой выдающейся победой материалистической философии.
В предреволюционном развитии России в полной мере высветились, по крайней мере, две закономерности, обоснованные Марксом: закон всеобщего капиталистического накопления, в силу которого богатые становятся богаче, а бедные — беднее, и закон постепенного, иногда прерывистого, не лишенного возвратных движений, но тем не менее неуклонного снижения нормы прибыли.
Закон снижения нормы прибыли в условиях России проявился, в частности, в том, что российские промышленные предприятия, способные работать, оставаясь конкурентоспособными, на уровне технического и технологического развития последних десятилетий 19-го — начала 20-го веков, могли быть только крупными по физическим размерам и масштабам производства. Чего никак нельзя было достичь без наличия внушительных начальных капиталов, рассчитанных к тому же не на столь быстрый возврат вложенных денег с последующим извлечением прибыли. В России таких капиталов было мало, поэтому недостающие средства приходилось «приглашать» из-за границы.
Представители мелкотоварного уклада, разные кустари, ремесленники, артельщики, кооператоры перебивались с хлеба на квас, а капиталов, если что-то такое у них и было, никак не хватало для создания в стране современных на то время производства машин, станкостроения, электрической техники, автомобильной и авиационной промышленности.
По этим причинам победа исторического материализма в России как будто по всем показателям опиралась на твердую и прочную материальную основу.
Но парадокс создавшегося положения и подстерегающая эту победу опасность состояли в том, что победившая идея оказалась слишком жестко и прямолинейно привязана к материальным и социальным условиям повседневной жизни. И эта увязка всячески подчеркивалась официальной, обязательной для всего общества, идеологией.
Согласно этой идеологии, победа революции, основывающейся на идее изменения материальных условий жизни многомиллионных масс, открыла путь к поступательному и беспрерывному повышению уровня жизни всех, кто добросовестно трудится. При этом, конечно, признавалось наличие разного рода трудностей, недостатков, ошибок. Но также подчеркивалось, что с однажды избранного курса все эти «проколы» общество и страну сбить не в состоянии.
Однако на деле самая убедительная победа материализма очень скоро стала означать «второе пришествие», своеобразное возвращение идеализма.
В силу разных социальных и исторических причин, о которых автор этих строк постарался рассказать в «Письмах об историческом развитии» (были опубликованы 28-30 декабря 2016 года на сайте «Крымское Эхо»), производственно-техническое и социально-экономическое развитие Советского Союза не стало и не могло стать, пусть и прерывистым, но в целом восходящим движением. Таким, которое уходило бы за все просматривавшиеся горизонты событий.
Нарастание в Советском Союзе кризисного развития, проявлявшегося во вполне конкретных материальных проблемах, неизбежно получило «идеальное» отображение в головах отдельных людей и общества, во всяком случае, его большинства, в целом. И это отображение соединяло в себе как неприятие складывавшегося реального положения, преходящее в его отторжение и полное отрицание, так и непонимание причин происходившего. Но именно такое отображение действительности где-то уже с середины 60-х годов 20-го века, обрело силу превалирующей в общественном сознании идеи.
Этот новоявленный идеализм, как бы оттолкнувшись от придавшему ему второе дыхание материализма, снова стал его отрицанием, антитезой.
Превалирующая, или превосходящая, идея — это отражение в индивидуальном и массовом сознании как объективного материального мира, так и реализации теорий, претендующих на изменение социальных порядков и хода истории.
V.
Превалирующая или превосходящая идея отражает и оценивает сначала процесс реального осуществления социально-исторических теорий и учений, а затем и полученный результат.
Причем эти отражения и оценки в «идеальном» их осознании отдельно взятыми людьми и человеческими сообществами не всегда и не везде способны быть объективными и адекватными реальной действительности со всеми ее разноречивостями и противоречиями.
Поэтому в 1990-1991 годах общество, оставшееся еще советским, не смогло осознать того, что нескончаемые товарные дефициты, «ненавязчивый» советский сервис, забюрократизированность государственного управления, расцветшие особенно пышным цветом в 70-х-80- годах, не могут быть поводом и оправданием для того, чтобы идти на поводу у доморощенных, полезших из всех щелей квислингов и петенов.
«Второе пришествие» идеализма стала следствием казавшейся как будто полной и окончательной победы материализма. Одновременно с этим реинкарнация идеализма показывает, что предшествовавшая победа материалистического взгляда на историю изначала имела свою ограниченность, подведшую ее к самоисчерпанию. Но при этом правильное исследование понимание этой ограниченности и самоисчерпания есть ни что иное, как продолжение материализма в современных условиях и его путь к новым победам.
Впрочем, новоиспеченный идеализм — и сам по себе поле боя. Тут сражаются между собой два неодинаковых или даже несовместимых понимания прошлого, настоящего и будущего.
И в свое время Западный мир, ставший в 19-м веке родиной материалистического понимания исторического процесса, в первой половине 20-го столетия и в особенности после Первой Мировой войны сам дошел до такого состояния, что максимально затруднил сколько-нибудь спокойное развитие одной части земной суши, находящейся на востоке от него. А в немалой степени из-за этого на этом огромном сегменте Земного шара уже во второй половине 20-го века оказалось крайне затрудненным адекватное и взвешенное понимание пройденного пути.
«Запад с социальными революциями покончил, Восток до их пока не дорос», — так определили Маркс и Энгельс содержание и суть эпохи, наступившей после поражения Парижской Коммуны в 1871 году.
Но период революций, начавшийся на Западе еще в начале 16-го столетия и завершившийся в во второй половине 19-го века, для этой части света стал в определенном смысле и окончанием революций, или национально-государственной фазы классовой борьбы как таковой. Напомним, что этой фазе предшествовала локальная фаза, чье начало теряется в глубокой древности, а ее концом стал переход к фазе революций, открытой религиозной Реформацией в 1517 году.
После завершения, пусть и не полного, определенного исторического процесса наступает время оценки его результатов. И оценки эти на Западе вышли неоднозначными, а в значительной и во многом решающей степени противоположными.
Сейчас в спорах о месте и значении в истории Второй Мировой войны совершенно справедливо напоминают о том, что Советскому союзу пришлось тогда сражаться не только с фашистской Германией и ее союзниками, но практически со всей континентальной Европой. И произошло так потому, что Европа идейно оказалась не способной противостоять фашизму.
Дело заключалось в том, что объективный результат европейских революций и вообще революций западного типа, названных буржуазными, в 20х-30-х годах прошлого века подействовал на общественное сознание обескураживающим и разрушительным образом.
Фашисты как бы ловили на слове идейных наследников принципов свободы, равенства и братства, тыкая их носом в отталкивающие прелести действительности, создавшейся как итог деятельности всех демократов и революционеров тогда еще не столь отдаленного прошлого.
Бизнес, политику, литературу искусство, сферу информации оккупировали те, кто считал Великую Французскую революцию, а также те революции, что были до и после нее, бессмысленной и кровавой полосой истории, без которой вполне можно было бы обойтись. На авансцену политики вылезли какие угодно продолжатели прошлого. Аристократы, доказывавшие, что феодальный строй был куда более гуманным и справедливым, чем явившийся в результате революционных переворотов буржуазный. Просто реакционеры, бывшие такими реакционными, что и сами не знали, какой они партии принадлежат, монархисты и клерикалы. Что-то очень похожее можно было наблюдать в Советском союзе с конца 80-х годов прошлого века и особенно в 1990-1991 годах.
В Европе находились и такие, которые приветствовали фашизм с точки зрения социальной справедливости, надеясь, что именно он покончит с «веком буржуазного богатства, растущего незримо зла», как поэтически, но, конечно, совсем не с право-реакционных позиций, назвал капитализм в своей поэме «Возмездие» Александр Блок.
Но знаменитый архитектор Ле Корбюзье в июле 1940 года, когда Франция уже капитулировала перед Гитлером, а в курортном городке Виши вместо проклятой и отвергнутой республики было провозглашено «Французское государство» во главе с маршалом Петэном, написал в письме к своей матери: «Господству денег, банкиров и евреев пришел конец».
Только такие почитатели фашизма были в меньшинстве. Нацистский новый порядок во всех захваченных странах опирался на тех, включая банкиров, капиталистов, аристократов, мелких и средних буржуа, кто не скрывал своего счастья от поражения собственных государств. Эти пораженцы рассчитывали, что всем революционерам, забастовщикам, коммунистам, социалистам и прочим смутьянам конец, теперь уж точно, пришел.
Эти же коллаборационисты принуждали людей своих стран трудиться на военную машину гитлеровского рейха, а тех, кто годился, отправляли сражаться на Восточный фронт против оплота и вдохновителя всех революций и революционеров — Советского Союза.
VI.
Победа над фашизмом стала кульминацией всей революционной эры, но за высшей точкой чего-либо наступает его нисходящая фаза.
Вся стадия социальных революций в мировоззренческом смысле основывалась на постижении реального материального мира. Но начались революции с Реформации церкви, то есть, с «критики неба», неизбежно перешедшей, однако, в «критику земли». Иными словами, самых что ни есть настоящих, земных порядков. Но, спустившись на землю и изучив то, что там происходит довольно глубоко и широко, материалистическая философия, оттолкнувшись от достигнутого, уже с начала 20-го века неожиданно для материалистов вдруг опять воспарила на небо.
Можно подобрать и другое сравнение. Если философское отображение мира принять за флот, то материализм — это его порты, все береговое хозяйство и вообще тыловое обеспечение. А идеализм в таком случае— плавательные средства, корабли. При этом «идеалистичность» каждого плавательного средства зависит от запаса автономности плавания.
И получилось так, что материалистическая философия, основательно потрудившись над пониманием материального мира, по иронии истории, стала производить в возрастающих количествах корабли, способные уходить от берегов далеко и надолго.
Особенно с развитием средств информации, техники распространения философских и прочих знаний среди «философских пароходов» стало заметно больше крейсеров дальнего плавания, или корветов, которых на флоте называют морскими бродягами.
Какая «команда» окажется на любом из этих, далеко уходящих кораблей, зависит от многих обстоятельств. А они бывают общими и конкретными.
Отлетевшие от «земли» философские идеи способны как очищать «эфир», в котором летают, так и отравлять его. В таком случае большие массы людей способны действовать вопреки своим материальным или даже жизненным интересам. Так было в конце существования фашистской Германии, когда, несмотря на поражения на фронтах, ожесточенные бомбардировки, общее катастрофическое положение, вооруженные силы рейха продолжали сражаться. А массы людей так и не оказались способными на даже самое незначительное выступление против режима, тащившего их за собой на тот свет.
А сейчас коричневый смог заволок весь философский и идеологический эфир бывшей Украины. Не случайно поэтому в выступлениях разных российских политиков и экспертов проскальзывает мысль, что воевать против режима киевской власти означало бы вести войну против таких же русских людей, пусть и воспринявших самоубийственную и самоликвидационную для них идеологию.
Но оставаясь, однако, русскими, хотя бы только в одном, образно-собирательном смысле, солдаты и офицеры украинской армии, успевшие наглотаться «коричневого смога» господствующей на бывшей Украине идеи, на поле боя способны драться как именно русские: стойко, упорно и умело. Война на Донбассе, глубоко увязшая в окопах, остается таковой и не двигается с места не в последнюю очередь по этой причине.
Философская материалистическая идея, поработав как следует на земле, произвела и свое враждебное отрицание. Теперь оно стремится полностью уничтожить материальный «аэродром», с которого отлетело само.
Идеологические процессы, протекавшие в Советском Союзе, в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века и приведшие страну к краху, как уже было сказано, имели сходство с теми, что привели Европу к ее почти бескровному завоеванию фашистской Германией.
Но при всем бросающемся в глаза сходстве между ними были и различия. Крушение западного Просвещения, или Модерна, явилось реакцией на период завершения национально-государственной стадии социально-освободительной борьбы, или революций. Тогда как крушение советского строя и советского государства стало результатом идеологического отображения полного завершения национально-государственной стадии борьбы за социальное освобождение и наступления геополитической, или глобальной, стадии этого процесса.
Поэтому превалирующая в Советском Союзе идея приоритета общего над частным, уступила место своей прямой противоположности — воинствующему и не признающему ничего иного частному интересу, или неограниченному индивидуализму.
Способ утверждения идеи, ставшей превалирующей на одной шестой части Земной суши, так же отличался от того, каким приходил к власти классический фашизм.
Социальные перевороты (как прогрессивные, так и реакционные) далекого и не очень прошлого в принципе не отрицали применения насилие, в том числе и вооруженное.
Но перевороты, приведшие сначала к изменению социального стоя в странах Восточной Европы, а потом и к ликвидации Советского Союза, были проведены мягкими, «бархатными» методами. При этом их устроители и приверженцы всякий раз подчеркивали полную противоположность того, что они делают, революциям и остальным социальным катаклизмам этого порядка. Свои действия проводники «бархатных» переворотов преподносили как установление подлинной законности и порядка в противоположность и в противовес того, что они называли «революционной целесообразностью».
Превалирование этой идеи, собственно, и привело к тому, что развал Советского союза прошел практически бескровно и при полном общественном спокойствии. В России, на Украине и почти везде, условно говор, не было разбитого ни одного стекла и не остановилась ни одна шестеренка.
Не нашлось так же ни одной структуры свергаемого порядка, ни одного предприятия, ни учреждения, ни даже отдельных должностных лиц, которые публично выступили бы против происходившего переворота.
А раз так, то кого и за что было увольнять с работы, кого «люстрировать»?
Это настоящие революционеры, шедшие в бой за «новую землю и за новое небо», возблагодарили бы и землю и небо, если бы свершаемые ими революции оказались вдруг бескровными и безболезненными. Недаром же кто-то сказал, что, если бы не Гражданская война, то московские инженеры приступили бы к проектировке метрополитена уже в 1918 году.
Те, кто в 1991 году выдавал себя за гуманистов и демократов, которые в любом случае против любого насилия и уж тем более против пролития крови, и не стали этого делать. Но создавшееся положение они стали использовать к своей выгоде по-другому.
VII.
Обрушившиеся на десятки миллионы людей социальные невзгоды, находящиеся в разительном противоречии со всеми демократическими обещаниями, стали объясняться исключительно тем, что прежний советский порядок никуда не делся. Мол, название и границы страны, вывески изменились, но люди-то те же самые. Потому и реформы или вообще не идут, или идут, но совсем не туда. Только как еще могло быть, в результате переворота, козырявшего своей ненасильственностью и бескровностью, и не встретившего никакого противодействия?
Тем не менее и спустя 26 лет после августа 1991 года колоссальное социальное расслоение, небывалое прежде в отечественной истории, имущественное расслоение, пропасть в денежных доходах преподносятся как результат отсутствия каких-то радикальных и кардинальных реформ, о чем истинные демократы говорят уже почти 30 лет.
Сейчас справедливо указывают, что левая идея, бывшая превалирующей в начале и на протяжении первой половины 20-го века, переживает не лучшие времена. Связано это, кроме прочего, и с радикальным изменением социальной структуры общества.
Рабочий класс в настоящее время если и существует, то только в чисто социологическом, профессиональном виде. А новоявленная буржуазия — также совсем не буржуазия в классическом смысле. Это такая себе верхушка, «элита», возвышающаяся над бесклассовым обществом.
Своя, однако, идея идеология у этой верхушки есть. Идея эта незамысловата, но ее пытаются навязать обществу в качестве превалирующей.
Взгляд на мир новой буржуазии незамысловат и заключается в том, что советская модель экономики доказала свою полную несостоятельность, особенно в производстве товаров широкого потребления и повседневного спроса. Из-за этой самодискредитации советская экономика рухнула, обвалив за собой и страну.
То же, что принято называть рыночной экономикой, безусловно, имеет свои темные стороны и гримасы. Рынок — это, безусловно, безработица, экономические кризисы, бросающееся в глаза неравенство в доходах. И разное другое, что, конечно, очень плохо. Но при всем этом все остальные экономические модели еще хуже. В общем, то же самое, что Черчилль говорил о демократии: она, конечно, очень плохая вещь, но любые другие формы правления гораздо хуже ее.
Одним словом, человеческий род уже сделал выбор самого лучшего из всего плохого, а иного просто нет, и на том эксперименты с изменениями форм собственности и социального строя надо прекратить раз и навсегда.
Левая идея, если брать ее в общем, переживает не лучшие времена своего существования еще и потому, что левой идеологии, отождествляемой с материалистическим пониманием истории, пока нечем особо ответить своему продолжению. А это продолжение одновременно выступает как и отрицание исторического переворота, происшедшего за последние 500 лет.
Здесь, может быть, следовало бы пойти на неординарный и несистемный шаг. Если уж бизнес твердит, что все беды и проблемы экономики происходят от того, что ему не дают развернуться, кардинальных и радикальных экономических реформ как не было, так и нет, то не попробовать ли отменить для бизнеса все налоги да еще предоставить ему самый дешевый, однопроцентный кредит? Причем, сумму кредита можно даже вернуть через определенное количество лет, если все то, для реализации чего он был взят, будет работать и приносить прибыль. А налоги бизнес пусть платит в виде высоких и постоянно растущих зарплат всех, кто на него работает. Возможно, что при таких зарплатах и любому наемному работнику через считанные месяцы можно будет открыть собственное дело.
В свое время президент Рейган сказал, что правые в Америке могут позволить себе то, о чем левые только мечтают. К большой России это также подходит, но с разворотом стрелок: тут левые могут позволить себе то, о чем правые способны только мечтать.
VIII.
Надо как бы проникнуться идеализмом отечественного капитализма «второго пришествия», исполнить его «идеальную» мечту и тем самым спустить его на грешную землю. Пусть покажет и докажет, что самая лучшая из всех плохих экономических моделей (а других как будто вообще не существует) так хороша, что ничего другого выдумывать больше не надо.
Впрочем, это тоже теория. Но живую действительность под теорию, какой бы она ни казалась правильной или оригинальной, подгонять не следует. Если кто-то в состоянии указать лучший и более безопасный выход из положения, которому уже более четверти века, пусть сделает это.
Однако лишившаяся мировоззренческого компаса Россия походит сейчас на корабль, беспорядочно дрейфующий в историческом океане, а время безвозвратно уходит. Может, все-таки следует пойти на риск и поставить бизнес и капитал в положение, в котором им вроде бы жаловаться будет не на что.
Несколько десятилетий назад прежняя превалирующая идея выполнила в Советском Союзе все, на что была способна. Она возглавила и проделала промышленный переворот, который надо было осуществить еще в 19-м веке. Одновременно и наряду с этим она совершила в огромной стране индустриальную революцию 20-го века, во всяком случае, его первой половины.
Но, видимо, за «горизонт» ее сил и возможностей уходила постиндустриальная реконструкция страны, за которую надо было браться уже тогда, когда на некоторых направлениях еще не была завершена промышленная революция. А исходя из возникающих задач постиндустриальная реконструкция была равнозначна следующей революции в науке, технике и на производстве.
Американская превалирующая идея в философском смысле проста и неизменна: это достижение «американской мечты» в виде индивидуального успеха. Из-за того, что она не потратила особо много времени и сил на поиск дальнейшего пути развития, на что в России ушел весь 19-й век и начало 20-го, Америка сумела в известной степени философски «оседлать» и возглавить переход от национально-государственной стадии социально-освободительной борьбы к геополитической стадии. И как противоположность этому страна, где мировоззрение, выраженное в превалирующей идее, в известном смысле решают все, оказалась (хронологически – с начала 60-х годов 20-го века) в кризисе знания и сознания.
А Ленин еще в 1920 году как бы «вдруг» ставший идеалистом и в этом продолжал оставаться воинствующим материалистом, безусловным и последовательным противником любых «богостроительств» и «богоискательств». Просто отслеживание живой материальной действительности по-своему натолкнуло его на мысль обратиться к разработке гегелевской по происхождению, «абсолютной», или правящей, идее, тем самым признавая за ней возрастающую независимость, удлиняющуюся способность к «автономному плаванию» относительно к материи и материальному производству.
От того, удастся ли сейчас верно установить взаимосвязь между материальным миром и его идеальным отображением в головах современных людей, зависит будущее 21-го века.
