(ВОСПОМИНАНИЯ О ПОСЛЕВОЕННОМ ДЕТСТВЕ)
Мы живём в освобождённом от немецких захватчиков городе. Жизнь постепенно налаживается. Но ещё очень голодно. К тому же зимой одолевает холод. Многого не хватает. Всё население, в том числе дети, ходят в обносках. В городе находится много разрушенных до основания зданий. Люди приспосабливаются к новым условиям существования. Но главное — мы свободны!
Нет постоянно изнуряющего страха быть убитым каким-нибудь взрывом или по чьей-то злой воле расстрелянным. На жизнь никто не ропщет. Никто ничего не требует от руководства страны. Все понимают, как ей трудно залечивать послевоенные раны. Нет классового разделения на бедных и богатых, что особенно пагубно влияет на взаимоотношения между гражданами.
Каждый старается делать всё, чтобы жизнь во всех её проявлениях стала лучше. А будущее зависит от каждого добропорядочного гражданина. Дети своими силами, как только могут, помогают старшим. Они, как и взрослые, стойко переносят все трудности. Учатся в полуразрушенных, наскоро, кое-как отремонтированных школах. Убирают в классах, очищают территории, прилегающим к школам, высаживают деревья и кустарники, собирают металлолом и макулатуру. В некоторых школах имеются свои огороды.
НЕ СЛЫШНО больше уродующих психику взрывов бомб и снарядов. Но время от времени появляются убитые и раненые, которые подорвались на какой-нибудь мине или при попытке разрядить снаряд или бомбу. Больше жертв, конечно, среди детей.
В городе, особенно на его окраинах, полно мест, где всегда можно найти что-нибудь стреляющее или взрывающееся. Особенно опасны развалки зданий, по которым так любят шастать пацаны. Удивительное дело, только окончилась война — а они играют в войну с захватом в плен условных немцев и партизан, порой с жестокими допросами. Беда в том, что все хотели быть партизанами или воинами Красной Армии. Фрицами никто быть не желал.
Настоящих, живых немцев в городе было много. Это пленные. В каждом районе города. Они своими силами построили бараки, в которых жили. На долгие годы бараки стали их домом. Надо отметить, что бараки были построены очень качественно. Когда немцев отпустили домой, в Германию, несколько десятилетий жители города жили в этих бараках, а в некоторых живут до сих пор.
У пленных немцев была такая же полуголодная жизнь, как и у освобождённых из оккупации жителей. Особенно от холода немцы страдали в морозы. Население могло на себя напяливать разное сохранившееся барахло, спасаясь хоть как-то от студёного крымского ветра и зимних промозглых холодов. У немцев, кроме их изношенных шинелишек, ничего не было. Они на голову наматывали всякое тряпьё.
Некоторые жители из чувства славянского сострадания иногда приносили кое-что из одежды, которую пленные принимали с большой благодарностью. Охрана из российских солдат этому не препятствовала. Охранялись пленные не строго. Не было каких-то немыслимых заборов с колючей проволокой. Все понимали, что это делать было бессмысленно, так как бежать пленным было некуда. По крайней мере, в Керчи ни разу не прошёл слух, что кто-то пытался из пленных бежать.
Жители к ним относились нейтрально. Если бы во время войны попался какой-нибудь немец на освобождённой территории, ему было бы несдобровать. После войны люди совсем по-другому относились к бывшему жестокому врагу. Никто никогда, ни по месту работы немцев, ни по месту жительства не приходил к ним с проклятиями и угрозами. А ведь у многих близкие и любимые люди погибли от рук немецких захватчиков…
Наоборот, чувствовалось какое-то сострадание к поверженному врагу. На этот счёт у русских есть много поговорок: «бить только до первой крови», «лежачего не бить», «после драки кулаками не машут» и другие. Эти поговорки у россиян возникли не на пустом месте. Видимо, у них в генах заложено быть великодушными к побеждённому врагу.
Когда пленные работали в городе по разбору завалов, они всегда к прохожим поворачивались спиной, наклоняясь над грудой камней. Они старались жителям города не смотреть в глаза. Не могу сказать, с чем это было связано — то ли с боязнью нарваться на неприятный инцидент, то ли было стыдно увидеть в глазах победителей торжество и злорадство. ..
Настало мирное сосуществование. У многих немцев, что называется, были золотые руки. Они изготовляли разные поделки и мелкие предметы для хозяйства. Женщины необходимые им изделия меняли у немцев на одежду и кое-какую еду. Обе стороны всегда были довольны сделкой. Особенно ценились зажигалки, сделанные из гильз патронов. У спекулянтов сразу же в продаже появились камушки для этих зажигалок, бензин, вата и фитили. Получается, что бывшие непримиримые враги помогали друг другу выжить.
БЫЛ февраль 1947 голодного года. Я учился в четвёртом классе школы № 19 на улице Красноармейской, ныне Самойленко. Учился, как и остальные: отличником не был, но и в неуспевающих учениках не числился. Правда, был до одури активным пионером. Выполнял самым честным и добросовестным образом любую работу, которую получал от старшей пионервожатой или классного руководителя.
Я жил с мамой, тёткой и бабушкой. Ими воспитывался. Всё, что было и есть хорошего во мне, заложено ими. Отец к нам присоединился, когда я учился уже в 8 классе. После войны он в Керчь не возвратился, так как сразу после освобождения нашего города кто-то из знакомых сообщил ему в письме, что мы якобы погибли от бомбы, попавшей в наш двор. Бомба действительно попала в дом, но не в наш, а стоящий через дорогу.
После освобождения Керчи мы не сразу вернулись в город из деревни Крыма, в которой жили во время оккупации. Поэтому знакомые, не видя нас, посчитали, что мы погибли. Несколько лет спустя отец приехал с Севера, где жил и работал, на отдых в Ялту. Оттуда на пару дней заскочил в Керчь, чтобы нас помянуть. У него состоялись не поминки, а произошла встреча со мной, взрослым пацаном, восьмиклассником, и моей мамой. Наша семья воссоединилась…
ПОСЛЕ войны я рос без отца. Поэтому многое не умел делать или плохо выполнял работу по мужской линии. Зато я мог с малолетства обслуживать себя: прекрасно убирать в квартире с мытьём полов, стирать, сушить бельё, гладить его, правильно складывать, зашивать дырки на одежде, штопать шерстяные носки, строчить на швейной ножной машинке, готовить нехитрую еду и многое другое, что умеет делать женщина.
Таких, как я без отца, было большинство ребят. У кого-то отец погиб на фронте, у кого-то пропал без вести, кто-то возвратился изуродованным калекой.
Однажды на уроке классная руководительница сообщила, что на Керчь выделено две путёвки в Артек. Одна путёвка дана какому-то мальчику из другой школы, а вторую путёвку гороно выделило мне. Радости в нашей семье не было предела. Та зима оказалась очень холодной и голодной. Мама радовалась тому, что целый месяц я буду хорошо питаться.
Первый раз в жизни я поехал самостоятельно на поезде в Симферополь. Было страшновато. Но я благополучно добрался до приёмного пункта, где уже были ребята моего возраста, десяти-двенадцати лет. Там же я встретил мальчика из Керчи. Но дружба у меня с ним почему-то не сложилась. Он успел подружиться с мальчиком из другого города Крыма.
Ребята были из разных местностей Советского Союза. Больше всего было разбитных пацанов из Москвы. Ко мне подошёл мальчишка моего возраста, который сказал, что он тоже из Крыма и хочет со мной дружить. Он был, как и остальные, худощавым, со впалыми щеками. Но держался бойко. У меня были светлые волосы, а у него ещё светлее.
Мне понравились его широко открытые голубые глаза. Верилось, что такие глаза никогда не смогут предать или обмануть. Обедали мы с ним за одним столом. Я от одних запахов еды чуть не потерял сознание. Так пах мясной борщ! А ещё желающим предложили сладкую манную кашу, сваренную на молоке. Помню вкус той каши до сих пор. Я не люблю молочные блюда. Но время от времени прошу жену сварить мне «артековскую» кашу. Она понимает, что я вспомнил детство, и обязательно выполняет мою просьбу.
Манную кашу ели все дети, никто не отказался, хотя перед этим некоторые съели по две тарелки борща с большими кусками белого хлеба. Повара сказали, что желающие могут получить добавку. Все захотели. А на закуску нам дали по два квадратика от плитки шоколада. Я по привычке завернул эти кусочки в бумажку и спрятал в карман. Хотел, как раньше, угостить маму, бабушку и тётку.
В Керчи как-то меня определили в дневной оздоровительный лагерь. Там в обед каждый день давали по пять-шесть меленьких драже. Я их приносил домой. Мама говорила, что она на работе тоже получила драже, принесла домой и угостила мою бабушку и тётку. Поэтому всё принесённое драже мне же и доставалось. Иногда уговаривал свою молодую тётку скушать одну горошину.
Мой новый друг, у которого было простецкое имя Вася, поинтересовался, почему я не поел шоколадки. Я ему объяснил. Он сказал, что это очень глупо, так как шоколадки до моего возвращения домой обязательно пропадут и никому не достанутся. Он тут же заставил съесть эти два маленьких, но таких вкусных и соблазнительных квадратика шоколада.
Я хотел угостить Васю. Он отказался категорически, сказав, что он свой шоколад съел, и что я не должен прикидываться барином. Я даже немного за это на Васю обиделся. Но мальчишеская обида тут же прошла. Вскоре нас стали усаживать в автобус, который должен был отвезти в Артек.
И ВОТ МЫ ЕДЕМ по серпантину крымских дорог. Стоит мерзкая погода. Автобус не отапливается. Холод, как нож, своим остриём касается всех частей тела, отчего оно начинает непроизвольно дрожать. Наступает момент, когда люди говорят: не попадает зуб на зуб. Но в какой-то степени согревает крымская красота.
Слева и справа от дороги стоит молчаливо лес. Только иногда от ветра шевелятся ветви деревьев и лапы сосен и елей, чтобы сбросить с себя успевший прилипнуть к ним мокрый снег. Постепенно становится холоднее, и потому голова ещё больше втягивается в плечи.
Кое-где за дорогой, вплотную к лесу, стоит разбитая военная техника, успевшая основательно поржаветь. Вдоль всей дороги встречается всевозможный хлам. Всё покрыто тонким слоем снега. Видно по всему, что зима ещё не пришла по-настоящему в крымские горы. Местами на дороге встречаются оледенелые места, несущие угрозу транспорту. Провожатого с нами нет. Им является сам водитель. По всем вопросам мы обращаемся к нему, и добродушный дядька на всё отвечает быстро и с шуткой.
Неожиданно мы увидели пленных немцев. У каждого в руках была лопата. Некоторые держали ещё и лом. На всех потрёпанные от долгой носки шинели. У многих на голове были намотаны женские рваные шерстяные платки. Немцы худые, с посиневшими от жестокого холода носами. Кое-кто подпрыгивал на месте и хлопал себя по бокам в надежде так согреть хоть немного тело и без перчаток руки, или отогреть их дыханием. Но в такой холод это мало помогало.
Немцы занимаются расчисткой дороги. На проезжающие машины не обращают никакого внимания. Видимо, они основательно надоели рёвом своих моторов и выхлопными газами. Когда увидели автобус с ребятами, то многие повернулись к нему. Хотя взгляды были абсолютно безразличными ко всему окружающему, то с нас, детей, не сводили глаз, а на лицах появились улыбки. Кое-кто негнущимися пальцами пытался приветливо помахать.
В ответ пацанва стала дружно кричать: «Гитлер капут, фрицы-фашисты!»— а то и похлеще. Многие показывали языки, крутили дули, корчили рожи. Мне кажется, так вели себя те ребята, которые не были в оккупации, и впервые увидели живых немцев не в кино, а наяву. Я с Васей и несколько других ребят молча наблюдали за продрогшими немцами и беснующейся пацанвой. В данный момент мы выглядели старше их и солиднее.
Немцев было много. Они стояли в нескольких метрах друг от друга. Повстречался молодой российский конвоир с винтовкой за спиной. На нём был добротный полушубок с белым барашковым воротником. Малый был упитанным и розовощёким, то ли от хорошей пищи, то ли от обжигающего ветра. Он был совершенно спокоен. Он хорошо знал, что ни один пленный никуда не убежит.
Наш шофёр объявил привал. Сказал, чтобы все сходили по малой нужде. А кому надо другое, то может пойти поближе к лесу. Все вылезли из автобуса и, разминая затёкшие и замёрзшие ноги, пошли к краю дороги. Девочек среди нас не было. Поэтому друг друга не стеснялись. Занятые нужным делом, не обращали внимание на немцев.
Мы с Васей отошли в сторону от всей группы и оказались ближе всех к немцам. Я стоял от Васи в метрах десяти. И тут увидел, как к нему подошёл высокий немец в очках. Он стал что-то говорить по-немецки быстро, быстро, поглаживая Васю по спине и пытаясь притронуться к его лицу. На глазах у немца были слёзы. К ужасу услышал, как Вася что-то ответил немцу на его языке. У немца потекли слёзы. От холода они застревали в давно небритой бороде, чуть сверкая от мороза, как малюсенькие звёздочки.
Я не понял, что происходило. Что за немец, почему он подошёл к Васе и откуда Вася знает немецкий язык? Мне даже стало страшновато. Пацаны увидали эту картину и стали двигаться в нашу сторону, грозно крича на немца. Тот ладонью смахнул слезинки и быстро возвратился к своим товарищам. На вопросы пацанов Вася ответил, что он ничего не понял, о чём говорил немец.
Те успокоились, и дружно вскочили в автобус. Когда мы сели, я не удержался, и сказал Васе, что слышал, как он бойко говорил по-немецки. Он сказал, что если считаю его другом и дам клятву о неразглашении услышанного, то расскажет мне о семейной тайне. По-пацански побожился, что к нему ничего не изменилось, и что под пыткой не раскрою тайну его семьи. И он тихо, чтобы не слышали ребята, стал рассказывать.
МАМА ВАСИ была учительницей немецкого языка. До войны иногда её приглашало в качестве переводчицы руководство города, когда приезжала какая-нибудь делегация из Германии. Однажды она познакомилась с немецким инженером, который как специалист работал в Крыму. Он был коммунистом. Молодые люди влюбились. Родился сын, которого назвали Василием.
Расписаться власти запретили. Когда после окончания контракта папа Васи уезжал в Германию, маме не разрешили выехать вместе с мужем. Виделись только тогда, когда отец приезжал в Россию в командировку. Когда началась война, связь между супругами прекратилась вообще. О судьбе немца-коммуниста ничего не было известно.
Только после войны к ним пришёл какой-то мужчина, находившийся вместе с папой Василя в концлагере. Этот человек дождался освобождения. Отец Васи умер от голода и холода. Труп вместе с другими сожгли в крематории. Мама больше замуж не выходила. Но так как не было официального сообщения о смерти папы Васи, мама надеялась на то, что он, может быть, когда-нибудь появится.
Во время оккупации Крыма мама работала преподавателем немецкого языка в школе, которая на короткое время была открыта немецкой властью. Время от времени её приглашали в городскую управу переводить немецкие документы на русский язык для местного населения.
Когда Крым освободили от фашистов, ряд народов и народностей были депортированы советской властью. Хотели выслать Васю вместе с мамой. Она ходила в органы власти по этому поводу, и их оставили в покое. Но не оставили в покое некоторые соседи за то, что Вася был рождён от немца. А тогда было много детей, которые во время оккупации были рождены русскими женщинами от немецких солдат. От непорядочных людей очень доставалось таким детям и их мамашам. Постоянно в их адрес слышались насмешки и оскорбления на улице и в школе.
Мама с Васей из-за этого переехали в другой город, где никто не знал о том, от кого родился Вася. Мама научила Васю немецкому языку. Вот потому он смог разговаривать с пленным немцем. Оказалось, Вася очень похож на сына этого немца. Потому, увидев Васю, он вспомнил своего сына такого же возраста, не сдержался, заплакал и подошёл, чтобы хотя бы прикоснуться к Васе.
Немец не знает, живы ли его жена и сын. Он очень тоскует и скучает по ним. Вася пожелал пленному скорее встретиться со своими любимыми и дорогими для него людьми. На том их разговор окончился. Когда Вася закончил свой рассказ, я посоветовал ему никому не рассказывать о своём рождении. Вася, как и я, был дитя войны, потому он отлично меня понял.
В АРТЕКЕ мы с Васей ещё больше подружились. Мы никуда не ходили друг без друга. Наши кровати стояли рядом. У нас всегда было о чём поговорить. Но в основном рассказывали о том, как пережили оккупацию. Нас часто слушали те ребята, которые немцев видели только в кино. Они нас засыпали различными вопросами, на которые мы с Васей охотно отвечали, перебивая и дополняя друг друга.
В пионерском лагере было много различных игр. Пионервожатые, как могли, развлекали нас. В Артеке была школа с преподаванием всех предметов, которые мы изучали у себя дома. Так что скучать не приходилось.
Очень интересно было зимой ходить по парку и рассматривать вечнозелёные деревья и кусты. Много времени проводили у моря, даже я и Вася, выросшие у моря. В Артеке море было очень чистое и красивое, часто менявшее свои краски. На берегу вместо песка, как у нас в Керчи, лежала разных размеров отполированная водой галька. Крупная находилась далеко от кромки воды. А самая мелкая постоянно обмывалась волной. Даже в тихую, штилевую погоду вода нехотя шевелила эти мелкие камушки, отчего они шуршали и тихонько постукивали. Казалось, море и галька постоянно переговаривались между собой и делали это тихо, чтобы никто не услышал их тайн.
Если море молчало, мы находили крупные раковины и прикладывали к уху. В них можно было услышать, как шумит море. Особенно любили слушать звуки моря в раковине те ребята, которые до этого его никогда не видели.
КАК-ТО С ВАСЕЙ мы пошли в очередной раз к морю. Кроме территории Артека и берега моря, мы ничего не посещали. Всем детям с первых дней пребывания в Артеке самым строгим образом было запрещено выходить за пределы лагеря. Нам объяснили, что до сих пор в лесах и горах скрываются пособники фашистов из местного населения. Они жестоко расправляются с теми, кого удаётся им поймать. Поэтому мы в основном свободное время проводили у красивого моря, омывающего берег Артека.
Ещё издали увидели, как какой-то пацан что-то швырял в серое, злое и неспокойное море, а затем бросал вслед гальку. Это был мальчишка из Москвы, которого все ребята, даже москвичи, очень не любили. Он был не в меру задиристым. Москвич невысокого роста, примерно нашего, но выглядел по сравнению с нами богатырём-крепышом. Он не мог спокойно пройти мимо того, кто был слабее его. Должен был обязательно дать кулаком под бок.
Однажды Вася подошёл к нему и строго сказал, что если тот хоть раз тронет меня пальцем, то будет иметь дело с ним. И москвич, как мы прозвали забияку, никогда меня не трогал.
А сейчас москвич развлекался тем, что большого серого кота бросал далеко от берега, а потом старался попасть в него крупной галькой, не давая выбраться на берег. У кота была разбита голова, из которой сочилась кровь. Кот, выбиваясь из последних сил, работал передними лапками, чтобы доплыть до берега. Волна то и дело накрывала его с головой. У кота от страха и беспомощности глаза были безумными. Такие глаза я видел у людей, когда они переживали чувство страха во время бомбёжки или артиллерийского обстрела.
Я вспомнил своего любимого кота, которого у меня на глазах из винтовки убил немецкий солдат. Кот, погибающий в бурлящем море, очень был похож на моего хвостатого любимца. Я невольно заплакал. Вася тут же кинулся к москвичу, схватил его за грудки и ловким движением бросил с силой на гальку. Тот сразу же заорал, что он на Васю пожалуется пионервожатому. А Вася ответил, что пусть кошкодёр радуется тому, что не бросил его самого в море.
Кот тем временем благополучно добрался до берега, встряхнул от воды шерсть, и шатаясь, побрёл в сторону лагеря. Видимо, это был местный артековский кот, которого поймал москвич, чтобы поиздеваться над беззащитным животным. Исходя из моей практической деятельности следователя, могу с уверенностью сказать, что тот паренёк, повзрослев, свою жизнь скорее всего закончил в каком-нибудь лагере для осуждённых преступников. Таков удел всех тех, кто в детстве мучил животных.
Когда мы с Васей пришли в лагерь, то узнали, что москвич донёс на нас пионервожатому. Классному руководителю в присутствии всех учеников мы рассказали, за что москвичу досталось от Васи. Все ребята договорились между собой не разговаривать с москвичом. Объявили бойкот. Все сдержали своё слово. Москвич едва дождался окончания нашей смены. Очень трудно быть в обществе, отвергнутым им.
ПРИ ПРОЩАНИИ с Артеком все плакали. Никому не хотелось возвращаться из рая домой. Автобусом нас отвезли в Симферополь. Этот раз на дороге пленных немцев не было. Из Симферополя каждый поехал домой на билеты, купленные администрацией центра, в котором вместо нас собирали очередную смену ребят для направления в Артек.
Нам с Васей трудно было расставаться, так как мы очень привыкли друг к другу. Мы долго стояли, крепко обнявшись. Я, никого не стесняясь, плакал чуть ли не навзрыд. Даже не выдержал мой проверенный короткой дружбой Василий. Я видел, как из его голубых глаз выкатились слезинки, пробежали по щекам и упали на старую, но хорошо выстиранную рубашку.
В лагере мы носили артековскую морскую форму. С Васей мы обменялись адресами. Я не сразу написал ему письмо по приезду в Керчь. А когда написал, письмо возвратилось с короткой, как приговор, надписью: адресат выбыл. Что бы это могло значить, не мог представить. Так в моей детской жизни метеором пронёсся мой друг, прекрасный мальчуган, который был наполовину немец.
В ПОЕЗДЕ я старался не раздавить полплитки шоколада, которую нам выдали в Артеке на прощальном обеде. Я по привычке вёз скромный гостинец своим родным, которые с нетерпением ждали меня. Дома в первую очередь сказал, что у меня был в Артеке прекрасный друг, которого никогда не забуду.
Прошло несколько десятилетий с той поры. А я всё помню, будто это было вчера. Много написал рассказов на разные темы. И только первый раз, спустя много лет, написал рассказ-воспоминание о моей крепкой дружбе с хорошим пареньком. Может быть, все эти годы я подсознательно помнил о клятве, данную Васе, не рассказывать никому о его происхождении. Долго не нарушал клятву. И вот теперь нарушил.
После написания рассказа на сердце стало теплее и легче, будто я на короткое время вернулся в детство и встретил друга, родившегося от немца, которого очень любила его русская мама. «Те, у кого нет друзей, которым они могли бы открыться, являются каннибалами своих собственных сердец», — сказал Ф. Бэкон, английский философ (1561 — 1626). А Василий передо мной открылся. Значит, он считал меня своим другом.
