Дед Петя раскрыл кисет, заскорузлыми пальцами ловко свернул самокрутку, вытащил из костра тлеющий прутик и, прижмурив глаза, закурил.
Над речкой слоился лёгкий туман, где-то в полях скрипел коростель, небо уже посинело, выступили первые звёзды. Коровы мирно щипали траву и пережёвывали жвачку.
Стадо пригоняли в семь вечера и после дойки снова выгоняли на луг. Мы, пацаны и девчонки, исполняли обязанности пастухов, но, понимая, что коровы далеко не уйдут, разжигали костёр, травили анекдоты, играли в карты или рассказывали страшилки про ведьм и покойников. С нами всегда пас свою Зорьку и дед Петя.
– Вот вы все меня дразните Партизаном, а и не знаете, как всё было-то… Я ж с тридцать второго, и когда немцы пришли, мне уже девять годочков было. Батя мой плотничал, и в сорок первом его мобилизовали. Так до сорок седьмого и не видели мы его. Правда, живой пришёл. Хоть и контуженный, но с руками и ногами. А это в нашей жизни очень важное дело.
Ну, вот, в августе и появились у нас немцы. Мордатые, на мотоциклах. Обошли они вон тот ров, противотанковый, – дед Петя прутом показал за речку, где по опушке тянулась канава, метра в два глубиной и километра на полтора в длину. – Мы его всем селом копали, лопатами. А они, гады, с другой стороны приехали: не с запада, а с юга, от железной дороги. Ну, да хрен с ними, приехали и уехали. А вот наш Симка-Кавоня, тот, что возле лога живет, стал старостой. На станции полицию сформировали, там же и комендатура была. А на мосту патруль поставили.
Вон, твой дядька, – дед Петя ткнул пальцем в Мишку Максимова, – знатный художник был, из каблука от сапога нарезал печатей разных – и нам пропуска сварганил. Идём на станцию, смотрим: если полицаи стоят, то им бумагу смело показываем – ведь они по-немецки ни хрена не понимали; а вот если из комендатуры, так мы обратно поворачивали.
– Ну, так чего ж тебя Партизаном-то назвали? – поинтересовалась Лидка. – А, дед Петя?
– Не спеши, девонька, всё по порядку. Сама знаешь, что спешка до добра не доведёт.
И, смачно затянувшись, выкинул окурок в костёр.
– Вот из-за курева я чуть жизни и не лишился.
– А как, расскажи! – опять не выдержала Лидка.
Дед Петя примолк, из под лохматых бровей пристально посмотрел на девчонку и вздохнул:
– Ну, не торопись, девка. Успеется. Как моя бабка говорила, «поспешай не торопясь!». Ну, да ладно, слушайте. Вон там, возле железного моста, дом стоял – сейчас только фундамент остался да кипрей растёт. Там жила семья еврейская, Гуревичи. Мишка, их отец, работал в МТСе жестянщиком. Знатно дело своё знал. Все водосточные трубы в городе – его рук дело. Как кружева плёл, тонко работал. Жинка его, Роза, с детьми по дому возилась. Дом хоть и небольшой был, но чистенький.
Вот Кавоня и донёс про них. А в то время к нам пригнали карателей из Галиции. Такие все злые, по-нашему говорить не хотели, всё на своем картавом квакали. Вроде как и по-русски, но не поймёшь. Балаболят быстро, а как будто гороху в рот набрали. Одним словом, нерусь. Бандерами их звали. Вот и поехали они туда. Страшно и сейчас говорить. Всех: и малых, и Мишку с Розой – в доме заперли, бензином полили и спалили. Дым чёрный, чёрный… А как кричали-то…
До сих пор, как вспомню, страх берёт.
– Дед, а ты что, сам всё видел?
– Так мы ж, пацаны, всюду пролезем. Всё увидим. Вот и тогда сидели в кустах, там много орешника.
Дед Петя опять примолк, снова свернул самокрутку и долго раскуривал, пуская облачка вонючего дыма.
– Когда дом гореть начал, и там закричали – и мы не выдержали, тоже заорали… А бандеры по нам из автомата – да, слава Богу, не попали.
Вы ж знаете: дом наш батя красивый срубил, и крыша хоть и гонтовая, но как красиво подобрана. Вот у нас эти упыри и поселились, свой штаб устроили. Нас в сарай выгнали, а сами в доме. Прибежал я домой, трясёт меня всего. Мамке ни слова не сказал, но она догадалась. Дала травки попить, вроде как успокоился я. Но потом, наверное, год мучился – всё от крика жуткого, что в ушах стоял, заснуть не мог.
Вот пришли эти бандеры, сели в горнице, самогон пьют, салом закусывают. И Кавоня с ними. Тоже жрёт, паскуда. Вышел на крыльцо, сидит, тужурку расстегнул, револьвер с ремнём снял, курит. Покурил, пачку сигарет на лавочке оставил – и в дом пошёл. Ну, я подобрался, хвать те сигареты – и в лужу, что от сарая текла, помакал, помакал – и снова на лавку. И сижу, жду, дурачина…
Вышел этот упырь, цап пачку – а она в навозной жиже! Ох, и рассерчал гад, пьян не пьян, а сообразил. Шасть в дом – и попёрли они все. Я наутёк – да куда там! – догнали.
Били зверски: и сапогами, и шлангом резиновым. А Кавоня всё по пальцам моим каблуком пытался.
Потом повели меня в сад, а там спуск к озеру. Поставили на обрывчике, достал Кавоня свой револьвер, целится. Тут мамка моя подбежала, на колени упала, голосит, сережки из ушей рвёт, ему тянет… А он лыбится…
Потом сторговался, потребовал кус сала и литр самогона. Мамка по соседям побежала, нашла у Кавониной женки сало, сменяла на платок, что батя ей перед войной из Владимира привёз, красивый такой, цветастый, с бахромой… В общем, спасла меня – и к тетке в деревню, от греха подальше.
Опять дед Петя замолчал. И опять Лидка не выдержала:
– Так как же ж так-то? Кавоня ж, вон, как жил, так и живёт у лога…
– Да, отсидел он 15 годов, потом при Миките амнистировали. Правда, на люди он не кажется, сыны от него отказались, завербовались, уехали куда-то. Вдвоём он со своей Манькой век доживают.
Долго мы сидели в этот вечер, уже и поезд одиннадцатичасовой прошёл, и темно стало, но всё не могли разойтись.
А под утро всех нас разбудил звон! Сторож в «Сельхозтехнике» бил ломиком по куску рельса, подвешенного на проволоке, сообщая о пожаре. И взрослые, и мы, подростки, бросились к краю лога, где горел старый деревянный дом Кавони.
Приехал милиционер, потом пожарные, но тушить было поздно.
На пепелище нашли два трупа, составили акт о пожаре из-за неосторожного обращения с огнём. Долго мы потом обсуждали происшествие, только Лидка всегда молчала и отводила глаза в сторону, тихо шмыгая носом.
